Воин-Врач (СИ) - Дмитриев Олег

На год, много — на два старше меня. Но сытые, гладкие и совершенно уверенные в своей силе и безнаказанности. Они давно обирали детей на подходах к школе. Нет, не деньги отнимали — откуда там деньги? Кусок хлеба, варёная картошка, огурец. Для них это был не заработок и не добывание пропитания, просто игра. Злая такая детская игра. Я слушал разговоры старших, знал, что есть такие «евреи-спекулянты», что наживаются на беде и войне. Знал, что у них тоже есть дети, некоторые из которых промышляли и подобными нападениями, стаями, на слабых. Нарабатывали хватку. Слабым быть было стыдно и не хотелось уже тогда.

Поэтому стоило показаться первому — я замер. И присел. Но вместо того, чтобы задрожать или замереть, испугавшись до паралича, нашарил правой рукой под стеной обломки кирпича. Один запихал в противогазную сумку, а второй зажал в руке. В сумке лежал в тряпице ломоть ржаного, натертый чесноком и подсолённый. Я никогда не ел его в школе, терпел, берёг, приносил к садику. И ели мы его с братишкой вместе, шагая домой. Он тогда говорил ещё плохо, мало, и шли мы до дома долго, отламывая по крошечному кусочку, жуя до тех пор, пока солёный ароматный вкус не сменялся сладковатым. Я тот ломоть и фашистам не отдал бы.

Первый, с прилизанными жирными чёрными волосами, кривоногий и толстый, шагнул ко мне, протягивая скрюченный пальцы:

— Отдай, живым уйдёшь! — с кривых мокрых губ слетали капельки слюны, заметные в утренних лучах Солнца.

Я знал, что эти никого ни разу не убили. Пугали, попинать могли — много их было. Но отдавать кусок хлеба, что каждый день берёг для младшего братишки, не собирался. Растянул на всю длину ремень на противогазной сумке и, поднимаясь, раскрутил её над головой, шагая вперёд…

В кабинете директора было гораздо страшнее. Оттуда одна за другой выскакивали накрашенные и напомаженные толстые черноволосые тётки, проклиная меня непонятными словами. Понятно было про «бандит», «беспризорник», «приют» и «расстрелять». Только удивляло немного — потому что ко мне отношения, вроде бы, не имело. Я не бандит, я советский школьник, октябрёнок! Живу я с мамой и братом, поэтому не беспризорник, и в приют меня при живой матери сдать не могли. Тем более расстрелять.

Старая и сухая, как торчавшая слева от школьного крыльца рябина, директриса, которая, по слухам была лично знакома с товарищами Луначарским, Калининым и Крупской, и даже самого Ленина видела, смотрела на меня не мигая.

— Ну что? За что избил детей, негодяй? — только злобы в голосе её не было. Скорее, интерес.

— Я бы им всё равно хлеба не отдал. Мы его по пути домой с братиком едим. Они и так жирные, — нехотя пробурчал я.

— Да? А скажи-ка, что ты там кричал им? — глаза старой революционерки будто стали теплее.

— «Ну, подходите… еврейские лица…» — окончательно смутившись, буркнул я, глядя в пол. Постаравшись максимально сгладить исходную терминологию.

Директриса хохотала так, что закашлялась и даже платок вытащила из кармана, утирая выступившие слёзы. А потом вышла из-за стола, подошла ко мне, стриженному под ноль, в школьной форме, прижимавшему к груди сумку от противогаза. Которую я не отдал бы и ей.

— Держи. Угости братишку. И маму, — и протянула мне на сухой, жесткой, морщинистой, как воронья лапа, ладони два куска сахару и три конфеты-ириски.

— Спасибо, — вежливо ответил я. И голос дрогнул впервые, с той самой подворотни, где сумка свистела над головой, а обломок кирпича в зажатой ладошке лишь добавлял уверенности. И уткнулся лбом ей в живот. И перестал бояться. Совсем.

Смеялся и Всеслав, после того, как некоторые вещи и термины ему пришлось пояснять. Но про жидовиново отродье, что в толпе очень смелое, согласился. И посетовал на то, что даже до моего времени они дожили, не меняя привычных ухваток. Например, подряжать за деньги или за харчи других, менее избранных, выбивать для себя серебро или товар из ещё менее избранных. Хотя и в моей жизни, и во Всеславовой встречались достойные, уважаемые и честные представители этого племени. В каждом народе, как известно, есть люди разные, хорошие и плохие. Память Чародея показала полоцкого менялу Абрама, что отвалил на постройку Софии Полоцкой почти два пуда серебра. Он дружил с Силом, тем самым непростым кузнецом-изобретателем, и покупал у того забавные игрушки, которые раздаривал детишкам. Кажется, какая-то очень грустная была история у него до того, как он осе́л в чужом ему тогда северном городе.

Отвлечь князя от думок о жутком неведомом кощуннике получилось, и в зал вслед за горой-Гарасимом и Рысью, только что не гудевшим натянутой тетивой, Всеслав вошёл с расправленным плечами, поднятой головой и улыбкой собранного и уверенного в себе человека.

— Мир дому сему, — проговорил он, прижав правый кулак к сердцу и чуть качнув бородой, обозначая лёгкий вежливый поклон. Не отводя глаз от сидевшего за столом.

Дед был, так скажем, харизматичный крайне. Снежно-белые волосы, но не длинные, а стриженные «под горшок», резко контрастировали с кожей, бурой от вечного старого загара бродяг и воинов. Голый подбородок, квадратный, но словно разрубленный пополам морщиной, которая, наверное, раньше была ямкой из тех, что намертво приковывают женское внимание. Длинные, по грудь, белоснежные усы расходились, повторяя контур покатых плеч. И глаза, полыхавшие серо-синим морозом, как неукротимый ночной буран в одну из тех зимних непроглядно-чёрных ночей, когда мертвецы скачут по вершинам ёлок да по крышам хат, пугая живых. И лишь чуть присмотревшись стало ясно, что глаз у Буривоя сиял один, левый. Правый, поражённый катарактой, как определил я, или закрытый бельмом, как ошибочно решил Всеслав, белел тревожно, будто глядел не то в какие-то неведомые прочим измерения и времена, не то вообще внутрь древней головы, хранившей немыслимое множество знаний и тайн.

— И вы здравы будьте, гостюшки, — донеслось от стола. Голос у волхва из образа тоже не выпадал. Так, пожалуй, плещут волны Ладоги или северных фьордов, так шумит ветер в острых вершинах елей. «И разящий меч ножны с похожим звуком покидает» — добавил князь.

— Много про тебя Домна сказывала, князь. Удивил ты её и озадачил не раз. А с ней, разумницей, и меня. Садитесь по лавкам, поговорим ладком. Есть, об чём поговорить-то, — и последняя фраза звучала очень многообещающе.

Дед, который в моё время мог одинаково быть и отставным комитетчиком, и матёрым старым сидельцем, что провёл за колючкой больше времени, чем на воле, повёл рукой, приглашая к столу. На правой щеке его чуть дрогнул шрам, и сразу же вслед за этим Гарасим уселся с левого от нас торца, вполоборота к нам, будто привычно закрывая тот сектор, что не был виден больным глазом. Мы перешагнули лавку и уселись напротив волхва, я прямо через стол, а Гнат чуть поближе к дремучему богатырю. Стоило только устроиться, как из-за спины старика, из невидимой мне двери, вышли два крепких мужика с подносами, горшками и кувшинами. Судя по чёрным бровям, форме глаз и ещё каким-то едва уловимым нюансам мимики и осанки — старшие братья нашей зав.столовой.

Ели в тишине, по старой традиции: голод путнику с дороги сперва утоли, напиться дай, а потом уж разговоры разговаривай. Ни я, ни Гнат от жажды и голодухи не страдали, конечно. Рыси, кажется, и вовсе кусок в глотку не лез, даже аппетитный, румяный, пахший травами, брусникой и чесноком. Хотя было очень вкусно.

В жбанах, что принесли вторым заходом братья, обнаружилось пиво. Я под старость почти перестал его пить, потому что единственным преимуществом так ценимого в молодости напитка оставалось то, что морда наутро опухала-отекала, брить удобно. А вот беготня по удобствам и ватная на следующий день голова не нравились совершенно. В молодые годы, когда жизнь летела вольной птицей, не мучимая радикулитами, давлениями и прочей пакостью, любовь к напитку была крепче. Да и сам он в те годы был значительно вкуснее и приятнее. Больше всего нравилось мне «Рижское», бархатное.