Степан Разин. 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

Вот и сидели дочери Алексея Михайловича по теремам, а многочисленные сёстры (дочери Михаила Федоровича) по монастырям и тюрьмам. Как и у Петра Великого, кстати. Да-а-а… И Алексей Михайлович, предвидя судьбы своих дочерей, хотя бы одну решил вывести из этого предначертанного круга.

— Женишься, и езжай куда глаза глядят. Хоть в Персию, хоть на свою Ахтубу, хоть на Кабарду. Может и Евдокиюшка с тобой поедет. Просилась она прокатиться по Волге, вспоминая ваши с ней прогулки по Москва-реке на твоих чолнах.

— Да и по озеру мы с ней под парусом катались, — задумчиво проговорил я.

Глава 15

— Только, это, государь… Я не стану жену в тереме прятать. Мне нужна жена-помощница. Вон, как мои наложницы. Каждая за что-то отвечает. Одна за пошив одежды, другая за прачек, третья за кашеваров, четвёртая за уборку… Ну, и так далее.

— Ха! А моя дочь, за что будет отвечать? — напрягся и нахмурился царь.

— Твоя дочь будет мне помощница во всём. И даже в политике. И гонять всех наложниц.

— Это, как жена царя Фёдора Ивановича? Сказывали, что она даже переписку с патриархами вела. Она и на Русь патриарха сосватала…

— Типа того. На все совещания брать буду. Вместо меня править станет, пока я в походе буду. Казну вести… То, сё…

— Ха-ха! Даже так? Ну-ну… Посмотрим, что у тебя получится. Выпьем, что ли, за это?

— Выпьем, государь.

И мы сдвинули кубки.

Назавтра к обеду я снова прибыл к Грановитой палате, где заседала «расширенная боярская дума», называемая поместным собором. Там снова заслушивали проштрафившихся церковников и брали с них покаянные письма. Некоторых, не раскаявшихся, уводили стрельцы, грубо выворачивая им руки.

Вот, прервав «живую очередь» трясущихся от страха старцев, в зал вошёл я и, не остановленный предупреждённой охраной, прошёл к царскому трону и метров в трёх от царя упал перед ним на колени.

— Не вели казнить, государь, позволь слово молвить, — сказал я, не поднимая головы.

— Говори, принц, — разрешил Алексей Михайлович.

Я знал, что на сегодняшнем «заседании» думы с самого утра зачитали письмо шаха Аббаса, предназначенное мне, где шах называет меня наследником Персидского престола и требует моего приезда для передачи мне власти. Об этом мне сообщил сам Никита Иванович Одоевский, прискакавший в Измайлово по приказу царя.

Хоть Одоевскому и было уже под семьдесят лет, но он был бодр и активен так, что справлялся со всеми дворцовыми делами, когда царя не было в Москве. По сути, он и был управляющим русского государства. Правда у него был, как мне было известно, громадный штат помощников.

Одоевский сухо поздоровался и сообщил, что требование шаха перед всеми избранными людьми зачитано и его послали, удостовериться, что я готов просить руки дочери царя Алексея Михайловича.

Я сказал, что готов, но Никита Иванович проследил, чтобы меня хорошенько помыли, красиво одели в ту богатую одёжку, что мне сшили кремлёвские мастерицы за ночь, проследил чтобы меня усадили в одноконную санную расписную коляску, подаренную царём и сопроводил меня в Кремль. И ввел в зал меня сам Одоевский, дружески похлопав по спине обеими руками. Я что-то струхнул, честно говоря, и слегка притормозил в распахнутых трёхметровых дверях.

— Великий государь, отдай за меня в жёны свою старшую дочь Евдокию — еле ворочая распухшим языком, пробормотал я.

— Да, как же я тебе её отдам, когда тебя на Персидский трон венчают? — «удивился» государь. — Ты, небось, и басурманскую веру снова примешь?

— Нет, государь. Не стану я менять веру православную на басурманскую, и не хочу я венчаться шахом Персидским, хоть и братом считаюсь единокровным Шаху Аббасу Второму. Хочу тебе служить до скончания дней моих.

В зале на короткое время повисла тишина, потом шубы зашуршали и шёпот-шёпот-шёпот разорвал тишину, как шорох тончайшей бумаги, сминаемой и разрываемой аккуратными пальцами.

— Давно была меж нами о том договорённость, Степан Тимофеевич, что как станет Евдокиюшке шестнадцать годков, так и отдам её тебе в жёны, да вот не знаю, как быть сейчас, после письма шаха Аббаса мне. Требует шах отправить тебя к нему, ибо ты и его подданный, пишет он.

— Я давно уехал из Персии и Шаху Аббасу клятву верности не давал, государь. Да и никакому шаху клятвы не давал, ибо мал был возрастом. Тебе давал клятву верности, государь. Отдай свою дочь Евдокию за меня. Верен тебе теперь и буду верным впредь до скончания жизни моей.

Снова в зале повисла тишина.

Царь поворочался на троне, покряхтел, встал.

— Зовите Евдокию.

— Позвали уже, — сказал Одоевский от дверей.

— Так введите её! — хмыкнул царь. — Пока она не сомлела.

Ввели под руки кого-то, явно женского пола, с головой укрытого в парчовый наряд. Царь подошёл и приоткрыл, висевшую перед лицом девушки кисею.

— Становись, дочь моя, рядом со Степаном на колени. Просит тебя в свои жёны. Не станешь противиться?

— Не стану, батюшка, — тихо, еле слышно прозвучало из-за «занавески», но я услышал.

— Ну и ладно. Где икона?

Икону подали какие-то дьячки.

Девицу поставили рядом со мной так близко, что её платье коснулось моего левого колена, а до моего носа донёсся слабый аромат благовоний и каких-то трав.

Я не увидел, ибо смотрел в пол, но услышал, как царь сказал:

— Просите! Чего молчите?

— Благослови, государь, — попросил я.

— Благослови, батюшка, — попросила невеста.

— Благословляю, дети мои. Во имя отца, и сына, и свядаго духа, — проговорил государь.

— Аминь, — сказали мы в два голоса с невестой.

— Венчание состоится на праздник иконы Пресвятой Богородицы Казанской[1].

Зал одновременно выдохнул и загомонил, а я чуть не потерял сознание от переизбытка чувств. Но меня отрезвили хитрый взгляд и тонкая улыбка, которые я увидел сквозь нити лицевого покрова Евдокии. И язычок, высунутый ею, и дразнящий меня.

— Вот, паршивка, — подумал я. — Я думал, она млеет от неожиданности и счастья, а она… Да-а-а… Бойкая у меня будет жёнушка. В тихом, говорят, омуте….

Черти не черти, а бесята в Евдокии проявились в первый же день нашей совместной жизни после свадьбы, когда мы, наконец-то, остались предоставленные сами себе. Она, словно расправившая крылья голубка, просидевшая долгое время в клетке, радостно бегала по третьему этажу по анфиладе примыкающих друг к другу комнат. Это когда я сказал ей, что не ограничиваю её в передвижениях.

— Это как? — спросила она.

— Ты можешь ходить и делать, что тебе хочется, — ответил я одеваясь.

Нашу первую совместную ночь мы провели вместе, хотя нас пытались разлучить после того, как забрали нашу, простыню. Я просто прогнал, заранее приготовленной плетью, всех этих мамушек и дружков. Одному, не совсем понятливому, даже случайно выбил зуб, когда выпихивал из спальни. В халате своём потом нашёл… Хе-хе-хе… Но никто претензию не предъявил ни сразу, ни потом. Свадьба удалась на славу.

Мы с молодой женой, как было заведено традицией, за столом ничего не ели и не пили, хотя я посчитал эту традицию издевательством. Но, с другой стороны, и по «надобностям» не хотелось. Так и сидели сиднем часов пять, пока не отправили в опочивальню. Там я всех мамок выгнал и сам разоблачил молодую жену, взяв накануне несколько уроков, очень мне пригодившихся. Одних крючочков на её платьях и юбках я насчитал пятьдесят четыре. Хе-хе…

Евдокия, которую я сразу стал называть Евой и Евушкой, смотрела на меня испуганно, вероятно не веря, что я справлюсь с её сбруей и у нас эта первая брачная ночь случится, но потом лишь посмеивалась, когда мои пальцы ловко сдвигали крючок с петли.

— Да ты ловкач, — даже сказала она. — Много платьев так снял?

Я удивлённо взглянул на Еву.

— Первое, — ответил я.

— Ловок ты, как я погляжу, для первого платья, — хмыкнула жёнушка.