Неправильный диверсант Забабашкин (СИ) - Арх Максим

Размышляя над этими вопросами, вернулся в салон и стал искать тару, которая мне была необходима для осуществления последнего пункта плана отхода. Одно более-менее подходящее ведро обнаружилось почти сразу. Именно в нём находилась голова полковника перед его отправкой из нашего мира в геенну огненную. Ведро, конечно, имело два пулевых отверстия, но всё же для необходимой работы оно вполне было пригодно.

Я понимал, что часть авиационного топлива наверняка вытечет в эти пулевые отверстия, пока я его из баков перенесу внутрь корпуса, но как минимум полведра у меня останется, и этого вполне достаточно. Придётся, конечно, потрудиться, но за десяток-другой ходок я сумею облить всё что находится внутри корпуса легковоспламеняющейся жидкостью, чтобы будущий пожар уничтожил все следы произошедшего на борту воздушного судна.

Да, я решил сжечь самолёт и тем самым хоть как-то запутать будущее следствие. В том, что оно будет, не сомневался, как и в том, что ищейки-профессионалы, которые будут вести это расследование, через какое-то время обязательно докопаются до истины. Всевозможные экспертизы в конце концов покажут, что это была не совсем обычная авиационная катастрофа. Опознают все тела, что сумеют найти, проанализируют полученные результаты и, когда не обнаружат моей тушки, начнут более интенсивные поиски. Вот только из-за огня выяснят они, что меня среди останков нет, далеко не сразу. Пока потушат, пока установят личности и от чего они умерли… Всё это делается не так быстро. Даже если будут спешить, то, как минимум понадобятся сутки, а то и двое, а к этому времени я уже буду далеко от этих мест, и по горячим следам им меня взять не удастся.

Именно для того, чтобы этого самого времени на отход у меня было более чем достаточно, и чтобы обер-лейтенанта Хоффмана искать стали не сразу, мне и нужен был этот пожар.

Люк в баке для заправки топлива, что располагался в крыле, обнаружил почти сразу. Не до конца открутил крышку, и остатки горючего несколькими струями сами потекли вниз. Наполнил ведро и побежал в салон…

После седьмой ходки убедился, что всё необходимое уже достаточно пропитано горючей жидкостью. Выбрался из салона и полностью отвинтил крышки топливных баков на обоих крыльях. Резко пахнущая жидкость тугой струёй хлынула на землю и, собравшись в лужицу, тонким ручейком поползла под днище.

Оставил в ведре немного топлива, закинул туда свою старую нательную рубаху и хорошенько её смочил найденной на земле палкой. Теперь для уничтожения самолёта всё было готово, осталось сделать последний шаг. Достал из кармана трофейную зажигалку, изъятую ранее у полковника, вытер о траву руки… Вот только зажечь материю не успел, потому что обомлел, услышав позади себя: «П-р-р».

Это было так неожиданно, что я даже пистолет выхватить из кобуры забыл. Не чуя ног, обернулся и увидел карету, в которую была запряжена лошадь. Вьючное животное, стоящее в метре от меня, смотрело мне прямо в глаза, а я смотрел на него и не понимал, каким образом тут очутилась лошадь по имени Манька.

— Господин, вы живы? — спрыгивая со своего места, вскрикнул солдат, который был за кучера.

В этот момент открылись двери кареты и оттуда выскочили два немецких офицера — майор и лейтенант.

«Эх, везёт мне сегодня на лейтенантов», — ошарашенно подумал я, косясь на лошадь.

На самом деле, отойдя от шока, я уже прекрасно видел, что Манька эта не наша, а заграничная, и она существенно отличается от той, с которой мы скакали по полям и лесам. И грива более светлая, и пятно на боку. И копыто заднее левое с подковой. Было очевидно, что это если не ближняя, то дальняя родственница той нашей Маньки. Тоже лошадь. Тоже четыре копыта. Тоже два глаза, хвост и грива. Тоже говорит «ф-р-р», «п-р-р» и даже иногда «иго-го». И эти две лошади, будь у них такая возможность, обязательно бы нашли общий язык и не захотели бы убивать друг друга, ведь и овса, и речной воды в реке им бы вдоволь хватило на всё их лошадиное племя. А вот люди не такие. Им всего мало. И они для своих, зачастую вымышленных, целей убивают, убивают и убивают. Так является ли человек венцом эволюции, если лошадь намного умнее его? Вот и я в этом очень сомневаюсь…

Однако дальше продолжить размышления мне не дали подбежавшие ко мне офицеры.

— Господин обер-лейтенант, вы живы? Как вы? В самолёте есть ещё выжившие? — посыпались на меня вопросы.

Я же на них не отвечал, а лишь крутил головой, пытаясь понять, есть ли ещё немцы поблизости. А те всё продолжали спрашивать и трясти меня, интересуясь моим самочувствием.

— Мы были на пикнике и увидели, что самолёт падает. Сразу же вскочили в карету и погнали сюда, — произнёс лейтенант, в теле которого, судя по горящим глазам, бушевал адреналин.

— Так вам точно не нужна помощь? Вы в порядке? — вторил ему майор, явно тоже желавший немедленного действия: — Сейчас сюда прибудет подмога. А пока скажите: чем мы можем помочь? В самолёте есть живые пассажиры? Есть раненые? Есть ещё кто-нибудь?

Наконец я сумел взять себя в руки и, покачав головой, промямлил:

— Вроде бы нет, — а потом с облегчением вздохнул, увидев, что в округе пока, кроме этих троих, действительно никого вроде бы нет, добавил: — К счастью — нет.

И тут передо мной вновь встал непростой вопрос: что мне делать в этой ситуации с этой троицей? С одной стороны, это были враги. Не какие-то вымышленные и абстрактные, а самые что ни на есть настоящие гитлеровцы, причём в военной форме. Но, с другой стороны, были они не на фронте, не на оккупированной территории Советского Союза, а на своей земле. К тому же, увидев катастрофу, пришли мне на помощь.

В голове началась борьба между целесообразностью и порядочностью, и борьба эта мне очень не нравилась. Мысли метались из стороны в сторону, и я не мог принять правильного решения.

«Тогда что же делать? Ведь надо что-то срочно решать! — лихорадочно искал выход я. — Возможно, имеет смысл не убивать их, а только ранить. Отобрать оружие, связать и уйти? — Однако рациональность тут же подсказала: — Они будут знать, в какую форму я одет. Они будут знать, как я выгляжу. Они смогут описать меня, и нет сомнения в том, что будет составлен, нарисован и размножен мой портрет, предтеча того, что в будущем станет называться „фоторобот“. И раз я являюсь ценным пленником, то нет сомнения в том, что этими портретами с моей физиономией будет обвешан каждый столб, каждая остановка и каждая стена этой сошедшей с ума страны».

Я всё это прекрасно понимал, растерянно глядя на пришедших на помощь. Конечно, на помощь они пришли не мне, а тому, кого считали своим. Но всё же пришли.

«И даже подошли на столь близкое расстояние, подвергая свои жизни опасности. Ведь всякое бывает, и самолёт после такого падения вполне мог прямо сейчас воспламениться и взорваться. А эти не испугались и подъехали прямо к месту аварии».

И тут же в голове возник вполне закономерный вопрос: «А нужны ли нам в противниках такие вот отважные и бесстрашные? Быть может, имеет смысл всё-таки существенно сократить их поголовье, чтобы они никогда не попали на фронт, и нашим войскам было бы легче?»

С логикой было не поспорить, но всё же вот так, за здорово живёшь, не мог я атаковать хоть и явного врага, но, с другой стороны, пришедшего на помощь и рискующего собой человека.

После долгих полусекундных терзаний, в конечном счёте, чаша внутренних весов всё же стала склоняться к проявлению милосердия, человеколюбию и не полной ликвидации спасателей, а лишь частичной. Да, за то, что они пришли мне на выручку, я собирался оставить их в живых, но при этом немного обездвижить, прострелив руки и ноги, и тем самым лишив их возможности бежать за помощью.

Я прекрасно понимал, что из-за этого благородного поступка у меня могут возникнуть серьёзные проблемы. Понимал! Но по-другому я сейчас поступить не мог, ибо считал себя человеком.

А тем временем любопытный кучер залез внутрь салона и почти сразу же закричал:

— Господин майор, господин лейтенант, скорее сюда! Смотрите!