Старые недобрые времена 2 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич "Маленький Диванный Тигр"
— Простите, дамы, — спохватился он, винясь, хотя и не слишком всерьёз, — вырывается!
— Ничего, ничего, — сказала одна из девушек, — это из глубины души, искренне, это не грубость, а порыв чувств!
— Вы совершенно правы, мадемуазель, — расшаркался Эжен, не сбавляя шаг, — недаром именно женщин называют лучшей половиной человечества!
Он рассыпался в комплиментах, вызвав что-то вроде эпидемии, и компания на несколько минут стала необыкновенно куртуазной, любезничая со своими спутницами. В иное время подобная выспренность, с пасторальными отсылками и разного рода любезной натужностью, вызвала бы у Ежи скуку, если не раздражение. Но сейчас…
… право слово, это сто крат лучше воспоминаний о платочке, смоченном в крови одного из именитых преступников, который Лола хранит, как детскую (!) реликвию, приносящую удачу.
— Увы мне, — вздохнул долговязый бретонец, — но после войны, после ада Севастополя, я иногда чувствую себя не вполне живым, гуляя по улицам Парижа! Кажется иногда, что я уже умер и брожу среди асфоделей в царстве Аида, не зная ни любви, ни привязанностей, ни самого себя.
— А в такие моменты… — он дёрнул плечом так выразительно, что будто бы сдвинулись театральные декорации, возвращая их из мирка счастливой Аркадии и пасторальных пастушков с пастушками, к обыденному настоящему, которое вскоре запачкается в крови.
— В такие моменты, — повторил он, — я чувствую себя живым. Снова…
Он сказал это так обыденно и трагически, что Ежи почувствовал озноб, да наверное, и не он один.
' — Интересно, а как ПТСР проявляется у меня? — чуть ли не впервые озадачился он, — и видно ли это со стороны?'
Пока он размышлял, девушки утешали героя — так, что трагическая сценка превратилась, на вкус попаданца, в дурно срежиссированный и ещё более дурно сыгранный кусок мыльной оперы, вырванный не только из контекста, но и из здравого смысла.
На подходе к месту казни народа стало заметно больше, местами чуть ли не толпа, более уместная, по мнению попаданца, на каком-нибудь митинге или праздничном шествии, но никак не на казни! Настроения, впрочем, те самые — праздничные, можно даже сказать — первомайские. Многие с детьми, с семьями, с девушками…
— Пропустите! — рвётся вперёд Жером, и так-то не образец терпения, — Дайте пройти!
Какой-то почтенный отец семейства, чуть ли не под тридцать, на такой тычок в спину развернулся резко, с нехорошим прищуром, готовый хоть к скандалу, а а хоть бы и мордобою.
— С какого это дьявольского наущения мы должны пропустить вас⁈ — выпалил он, — Вы что же, считаете себя лучше меня? Здесь все равны, все хотят увидеть казнь, а ваше желание занять лучшие места, отталкивая с дороги женщин и детей, возмутительно!
На лице Жерома появилось язвительно выражение, и Ежи, успевший немного узнать гасконца, опередил его слова своими мыслями…
… впрочем, оставив их за надёжным забором из зубов. Но чёрт подери, как же захотелось высказаться, спросив главу семейства, а кем он себя считает — женщиной или ребёнком⁈
— Простите, месье, моего друга, — полез вперёд Эжен, — дело в том, что у нас уже выкуплены места на казнь, и мы спешим пройти, чтобы не завязнуть в толпе на подходе.
— О… — позавидовал глава семейства, — везунчики!
— Раньше надо было думать, — непримиримо сказала его супруга, прижимая к себе младшего, бутуза лет трёх, — все нормальные люди загодя приходят, а иные так даже и ночуют!
— Вы правы, мадам, — не стал спорить Эжен, — но дело в том, что места достались нам от моего друга, буквально полчаса назад.
— О… — обмякла мадам, посторонившись, — везунчики!
Они поспешили вперёд, выстроившись этаким клином, но на сей раз вперед прошёл Эжен, как самый представительный, а по бокам и чуть сзади — Матеуш и Ежи, у которого и с ростом, и статью всё очень недурно.
— Простите… — коротко бросает Эжен, задевая плечом осанистого буржуа, идущего под руку с супругой.
— Не могли бы вы… — не договорив, Матеуш, обхватив подмышками тощего горожанина, переставил его чуть в сторону.
— Простите, месье! — звучит проникновенный голосок Лолы, — У нас места выкуплены! Разрешите пройти⁈
Вдоволь натолкавшись, оттоптав десятки ног, они протиснулись-таки к месту казни, где толпа стала вовсе уж плотной — так, что ещё чуть, и метро в час-пик!
— Разрешите… Месье! Мадам! У нас в том кабачке места выкуплены! Пропустите!
— Да чтоб вас черти в аду на говне жарили! — пожелал немолодой рабочий, который спокойно пропустил их, но услышав о выкупленных местах, разом озлился, пожелав вслед немало хорошего.
— Ещё чуть-чуть, ещё… — Эжен, приподнявшись на цыпочках и вытягивая шею, искал тот самый, заветный кабачок.
— Уф-ф… дошли! — выдохнул он, проталкиваясь к кабачку, ограждённому стульями и столами, на который уже стоят зрители, выкупившие места, — Месье! Месье Бертран! Луи! Луи Лепаж места выкупал!
Кое-как протиснулись, и Ежи, подхватив милую Анет за талию, водрузил её на стол, после чего и сам забрался на него. Разместились, встав по примеру других, на столах и стульях, возвышаясь над волнующимся человеческим морем.
— Гильотина! — пискнула Анет, сжимая руку парня, — Вот! Видишь⁈
Разумеется, он и без её подсказок видит и эшафот, и гильотину…
… но не препятствует потоку слов, послушно кивая и глядя туда, куда указывает пальчик любимой девушки.
Выглядит всё очень театрально… но только если отрешиться от эмоций толпы, от жажды крови, от запаха адреналина и пота!
Эшафот, возвышающийся над головами, на нём гильотина, за каким-то чёртом задрапированная тканями. Тканью обит и эшафот, но не весь, а там, где должен пройти казнимый.
— Это? — переспросил Эжен, — Да палач расстарался! Он потом каждый клочок за серебро продаст, по весу! А если кровь на нём будет, так и за золото!
— Да уж… — только и смог сказать попаданец, — для палача каждая казнь — золотой дождь!
— Не каждая! — поправила его любимая, — Здесь, в Париже, публичные казни нечасто проводят, каждая — событие!
Покивав, но мало что поняв из сумбурных объяснений Анет и друзей, перебивающих друг друга, и пытающихся одновременно комментировать происходящее, переспрашивать не стал. Потом… и судя по всему, будет ли у него желание всё это слушать, совершенно неважно.
— Ведут! — истошно заорал кто-то в толпе, и тут же заорали все разом, гул стал совершенно нестерпимым, наотмашь бьющим по ушам! А чуть погодя запах пота, запах адреналина, запах нервничающих, возбуждённых людей стал отчаянно густым, как в зверинце.
Люди качнулись в сторону единым организмом, нерассуждающим, примитивным, ведомые жаждой крови и насилия. Национальная гвардия, ограждающая эшафот от толпы, заработала прикладами.
— Ведут Жака! — взвилось вовсе уж кликушеское, не человеческое, и толпа снова качнулась — в одну сторону, потом в другую…
Хотя Ежи и стоит на стуле, происходящее где-то там видно плохо. Можно скорее угадать, нежели увидеть, как через коридор гвардейцев кого-то ведут.
Анет, пискнув, ещё крепче вцепилась в его руку и часто задышала, приподнимаясь на цыпочках.
— Вот он… — выдохнула она, когда на эшафот взошёл палач Шарль-Андре Ферри, встреченный овацией и возгласами, как встречают выход именитых актёров. Раскланявшись, он деловито подошёл к гильотине, проверил её, а потом, положив большой букет цветов туда, куда скоро ляжет голова преступника, разрубил его!
Обезглавленные цветы упали в корзину, и в передних рядах началась давка.
— Сейчас продавать будет, — с видом завсегдатая сказал Жером, и ошибся. Шарль-Андре поднял косой нож гильотины и снова закрепил его, оставив цветы в корзине.
— Вот он! Вот! — наконец, через строй гвардейцев повели преступника, и из толпы в него полетела разная дрянь.
Перед эшафотом произошла короткая заминка…
— Не хочет! — с дьявольским хохотом заорал кто-то из добрых парижан, и толпа разом засмеялась, загудела, заулюлюкала.
