Андрей Валентинов - Ола
А во дворе – ни собак, ни сторожей. Долго я удивлялся, потом даже злиться начал. Или дураки они тут – или умные очень. А если умные, то, значит, это я дурак буду.
Обидно!
И только под утро заметил – ходит! И вроде бы как женщина. То есть не ходит – появляется вроде. То в одном углу, то в другом. Темно, понятно, всего не разобрать (луна уже за ветки спряталась), но дивно как-то. То тут она, то там. Невысокая, кряжистая такая, плечистая. Но – не баба, а чуть ли не дама. Одежа, во всяком случае, благородная. Платье темное, на голове вроде шапочки круглой. Почти как дуэнья, которую ни с того ни с сего в сторожа определили.
В общем, как хочешь понимай. А понял я так: в сад без спросу ни ногой. Потому как непонятное – хуже всего.
…А днем – точно не убежишь. Я гуляю, воздух нюхаю, а за мной пара мавров – тоже прогуливается.
Ну и пусть себе! А я дальше думать буду. Про то, что увидел, – ясно, а вот что услышал…
Первое дело – шаги. В той самой комнате, что заперта. Ходит кто-то – то быстро, то медленно. Значит, не собаку там заперли. Послушать, так вроде мужчина, крупный такой. Но это ладно, а вот сеньор Адонис, который Франциско Пенья!…
Вначале молча сидел. Тихо-тихо, как мышка. Потом вдруг подвывать начал. То «О-о-о-о-о-о!», то «А-а-а-а-а!», а порою и вовсе «Ы-ы-ы-ы-ы-ы!». Даже страшно мне стало. А затем выходит. В коридор. Думал вначале, в нужный чулан собрался (в самом конце коридора чулан этот), так нет. Постоял, позавывал, потом чего-то скрипнуло…
И нет его! Ни шагов, ни вытья. Сгинул – а куда? Допустим, гулять его пустили, дверь коридорную открыли. Но он туда даже не подходил, возле своей двери постоял. И пропал – с концами.
Уже под утро вернулся. Сперва скрипнуло, затем дверь комнаты открылась, а потом «О-о-о-о-о-о!».
Ну и домик!
А по саду народ всякий ходит, на меня не смотрит даже. Ну, мавры, что дом сторожат, ну, слуги (этих по одежке пестрой сразу узнать можно). Служаночка пробежала, козочка (она-то как раз на меня взглянула!). Это понятно. А потом появился дядька в балахоне темном да с книгой под мышкой. На подбородке – борода козлиная, на носу – окуляры. Следом – такой же, только без бороды, зато тоже с книжкой. И чернильница при поясе. На меня не взглянули, прямо в дом пошли. А следом – еще один.
Вспомнил я – школу тут его сиятельство открыл. Да только не для детишек сопливых, видать, эта школа!
…И сразу же увиделось. Собрались все эти умные в том садике, где фонтан, выкатили к ним маркиза в кресле, а его сиятельство им: «Буль!» Они и записали. Он снова: «Буль!»
Смехота, конечно. Только не до смеху мне было.
…Особенно когда меня из сада этого позвали. Погулял, значит, и будя. А как понял, куда меня ведут…
– Садитесь, Игнасио. Я сейчас…
Вежливая она, сеньора маркиза, Галатея которая. Вроде бы как извиняется.
В ту самую комнатку меня привели – в маленькую, с окошком узким. И ее сиятельство там же – в кресле, у столика. На столике, рядом с ампольетами [42], бумага, письмо вроде, а ее сиятельство это письмо читает.
Она читает, я жду. Это вроде как у коррехидора на допросе или у судейского какого. Не сразу говорить начинают – томят. Чтобы, значит, помягче стал. Помягче – да поразговорчивей.
– Я попросила вас задержаться, Игнасио. Надеюсь, вы не в обиде.
Ага, уже дочитала. И снова извиняется.
– Да чего уж! – руками развожу. – Какие тут обиды, ваше сиятельство!
И рожу делаю – вроде совсем дурак. И тут поглядела она на меня глазами своими зелеными……И сразу язык к гортани прилип.
– Ваши деньги, Игнасио. Возьмите.
И на стол кивает. Как же я не заметил? Вот они – мои два эскудо, на подушечке бархатной, гербами кастильскими сверкают.
Встал я, к столику подошел.
Странное дело! Обычно эти благородные сами не расплачиваются. На то у них секретари есть или просто слуги. А Галатея не побрезговала.
И только когда я эскудо эти рукой сгреб, понял – не так что-то. С монетами все в порядке (тяжелые, даже края не обрезаны!) и со мною пока – гоже.
…Или нет? Словно слабость какая-то накатила, и булавка с камешками синими, что у меня за воротом, тяжеленной сделалась.
– Сеньор Кихада неподалеку отсюда, на постоялом дворе «Меч Сида». Напишите ему!
И снова на меня посмотрела – прямо в глаза. Ох, и плохо же мне стало. Наивный я человек, если думал моего Дона Саладо от этой зеленоглазой спрятать!
– Если надо, могу позвать писца. Продиктуете.
– Обойдусь как-нибудь, – вздохнул я, табурет к столику поближе придвигая. – Это у тех, которые благородные, почерк плохой [43].
Даже дернуло меня, когда она рассмеялась.
– Согласна! Да что с вами, Игнасио? Неужели вам кажется, что сеньору Кихада здесь нанесут какую-нибудь обиду?
– Да не кажется мне, ваше сиятельство. (Кажется – это если никакой уверенности нет.) Перо уже в руке – большое, чуть ли не павлинье. И что делать? Не писать? Так на веревке идальго моего притащат.
Написал. Расписался, аккуратно так, буквочка к буквочке: «Игнасио Гевара», на ампольеты поглядел…
Сыплется в ампольетах песочек – песчинка песчинку догоняет.
А может, еще успеет мой рыцарь удрать? Или сообразит чего? Мечом-то он работать умеет, сам видел!
– Хорошо.
Сложила она письмо, в руке подержала. Положила.
– Я хотела бы, чтобы вы, Игнасио, пожили здесь еще некоторое время. Вам будут платить тридцать мараведи в день, а делать ничего не придется.
Угу…
Улыбнулся я, встал.
– Пикаро я, ваше сиятельство. А пикаро – они народ вольный!
– Знаю! – оборвала она меня – резко так, решительно. – Но пикаро тоже служат, если срок не превышает год. От одного дня Святого Хуана до другого. Так?
Все верно! Как говорится, я служить исправно стану от Хуана до Хуана…
А ей-то кто сказал? И на что намекает? Что меня здесь цельный год солить будут?
– Так что вам, Игнасио, лучше остаться здесь. И лучше со мною не ссориться. Это ясно?
Тут с меня весь задор и сошел. Потому как и вправду ясно все стало. И с тем, что не выпустят, и чего с моими эскудо не так. Полное просветление наступило. Потому как не просто золотые на подушке этой лежали…
Эх, где же мои глаза-то были!
…а в петелечке вроде. Тоненькая такая петелечка – из волос человеческих…
Говорят, что у Кордовы,
Если чуть на юг проехать,
Ты увидишь пропасть Кабра.
По краям там голый камень —
Камень да земля сухая,
Не найдешь и травки козьей.
Днем туман стоит над Каброй,
Даже солнца не заметишь,
Ночью блещет свет холодный —
Словно бы гниет там что-то.
И болтают поселяне,
Если выпьют в праздник вволю,
Что не просто пропасть Кабра,
А дорожка в преисподнюю.
Будто сам Нечистый ходит
В ночь на Страстную субботу
Через Кабру в мир наш грешный,
Чтоб забрать лихие души.
Но маркизе де Кордова
Ни к чему в Кордову ехать,
Если Кабра под рукою —
Дверь открыла – и шагнула.
Весь коридор – сорок шагов. А если широко шагать – тридцать четыре.
Вот и шагаю. А чего еще делать? Комнатка за день опостылеть успела, поговорить не с кем, из коридора не выпускают.
И тошно так, тошно! Рука, что эскудо эти проклятые брала, аж горит. Одна надежда – не дотронулся я до этой петельки. Да только надежда слабенькая, знала ее сиятельство, что делала.
Ох, и наслышался я про эти петельки! Про петельки, про следки вынутые. Фу, и вспоминать не хочется. Вот дела! Бабку какую-нибудь из селеньица глухого за эту петельку прямиком на дыбу пошлют. На дыбу, а после на поля Табладо, где Кемадеро это, будь оно неладно. Ну а с их сиятельствами так, понятно, не поступишь. Да и разве докажешь чего? Посинеет морда, кишки со внутренностями всеми узлом завяжутся…
Ой!
Повернулся я, головой тряхнул, чтобы про внутренности мои бедные не думать, – и снова коридором. Я ведь не просто так хожу, подметки стаптываю. У той двери, что заперта, каждый раз останавливаюсь.
Слушаю.
Да только тихо там. Не совсем, конечно. То шелест какой-то, а то и вроде застонет кто-то. Но – не отзывается, я уже три раза выкликал.
И сеньора Пенью, Адонис который, снова куда-то черти унесли.
…А вдруг и правда, спаси нас Дева Святая?
Остановился я, подумал чуток и решил коридор больше не мерить. Иначе поступить. Я, конечно, не лицедей-хуглар, в театре бродячем не играю, но если надо…
Встал я возле дверей, за которыми комната сеньора Адониса, и себя им вообразил. И ростом я меньше, и в плечах уже, и балахон на мне генуэзский. И ночь вокруг стоит. Выхожу, значит, я из комнаты, вою, гнусно так:
– О-о-о-о-о-о-о!
…Ну, выть я, положим, не стал, вообразил только.
И шаг делаю, другой, третий. Вроде как прямо иду, потому как шаги не удалялись и не приближались. Иду, значит, затем чем-то скриплю.
Исчезаю.
А куда? Перед носом – стена, деревом обшита, темным таким, прочным…
Обшита, значит? Ой как интересно!
Стал я пальчиком обшивку эту ковырять…
Не успел – сеньор Адонис пожаловать изволили. Не сквозь стену – через дверь коридорную. Отворили, видать, ему. То есть не пожаловал, потому как слово это ну никак сюда не лезет.
