Андрей Валентинов - Ола
Стал я пальчиком обшивку эту ковырять…
Не успел – сеньор Адонис пожаловать изволили. Не сквозь стену – через дверь коридорную. Отворили, видать, ему. То есть не пожаловал, потому как слово это ну никак сюда не лезет.
…Еле подхватить успел!
– Вы правы, сеньор, со мною и вправду происходит что-то странное, но самое невероятное в том, что я об этом не могу думать. Вот разве что, когда вы рядом…
Как меня зовут, он тоже забыл. Бледный такой весь, прозрачный.
Точно – прозрачный! Только не светится, а вроде как наоборот. Лежит, тихий такой, даже не моргает, в потолок беленый уставился.
Уложил я его на кровать – в его комнате, само собой. Заодно и осмотрелся. Такая же комната, как у меня, на столике – книжка толстая в переплете кожаном с застежкой серебряной, перо с чернильницей, лист бумаги. Чистый – ни строчки, ни кляксы.
И распятия нет. У меня-то висит – черное, большое.
– Вот сейчас, когда вы рядом, сеньор, понимаю я, что помню себя только пару часов в сутки – на рассвете и ближе к вечеру, как сейчас. А в прочее время… Может, это и есть любовь, как вы думаете?
А я все петельку вспоминаю…
Поглядел я на него, болезного, головой покачал:
– А скажите мне, сеньор Пенья, откуда вы взяли, что вы поэт и что Галатею, то есть ее сиятельство, страх как любите?
Моргнул, губами пошевелил – испуганно так.
– Не знаю!
Не знает, значит…
А ночью, как стемнело совсем, собаки во дворе появились. Много! Большие, вроде канарских ищеек, будь они, сволочи, прокляты! Не лают, зато по всему двору носятся, носами землю роют.
И женщины той нет – дуэньи. Или привиделась мне она?
Ну, и понятно, вой в коридоре, шаги, скрип. Сгинул сеньор Адонис, прямо через стену. Через панели эти. А в комнате, что заперта, то ли плачет кто-то, то ли скулит.
А мне и самому выть захотелось.
Утром за мною пришли. Бороды черные, рожи наетые. Мавры, стало быть. Пришли, во двор потащили.
…То есть не потащили, сам пошел. А все равно – противно. Один бородач впереди, двое с боков. И зубы скалят – радуются.
А чему радуются, уже у самых ворот я понял. Настежь ворота, а в воротах…
Ох, и тошно мне стало!
– Добрый вам день, сеньоры! Позвольте приветствовать славных хозяев этого замка и благ всяческих пожелать, и благословение Божье на вас призвать!
– И вам добрый день, сеньор Кихада. Добро пожаловать в поместье де Кордова!
Это, понятно, ее сиятельство. Тут уже она, и Адонис блаженненький здесь же, веер держит, меня не узнает.
А Дон Саладо с конька-недомерка слезает, поклон отдает, железками своими позвякивает. Улыбается, бороду-молчалку выставил…
Эх, рыцарь, рыцарь!
Поговорить нам все-таки дали – минутку всего. Отвел я его в сторону, за плечи железные взял:
– Что же вы, Дон Саладо, или читать совсем разучились?
А он мне тихо-тихо так:
– Неужто думал ты, Начо, что брошу я тебя в беде? Пусть прав ты, и в замке этом вправду зло таится, разве не справимся мы с тобой, не разобьем все козни супостатов? Ведь чем трудней наш подвиг будет, тем большую славу добыть нам предстоит!
Посмотрел я на рыцаря моего, на шлем его дурацкий, на бороду мочальную.
И вроде как легче мне стало.
Увели конька куда-то,
Долго он смотрел-косился,
Шею все тянул, старался.
Улыбнулся Дон Саладо,
Улыбнулся, шлем поправил,
Что на ухо ему съехал.
Ну а мавры скалят зубы,
На меня глядят-смеются.
Не по-твоему, мол, вышло,
Сам попался, глупый Начо,
И идальго твой калечный
Сам приехал в наши сети!
Ничего я не ответил,
Не ответил, отвернулся.
Не спешите щерить зубы!
Одного меня съесть можно,
Но двоих – не подавиться б!
ХОРНАДА XV. О том, что узнал я днем и увидел ночью
– Нет, нет, Начо! – воскликнул доблестный рыцарь Дон Саладо, головой своей ушастой качая. – Не ведаю я, что станется дальше, но покуда не причинили мне здесь ни малейшего вреда. Обхождение же со мною самое благородное. Порой даже стыдно становится, ибо не привык я жить в безделии и роскоши.
Спорить я не стал – до того рад был, что вновь идальго моего калечного вижу. Живого и умытого. А обо всем остальном он мне как раз рассказывать собрался.
В сад меня выгнали – и снова утром. То ли чтобы в комнате моей убрать (а чего там убирать-то?), то ли чтобы соседями моими заняться. Меня, стало быть, оставили – вроде как на закуску.
Ну и ладно. Денек – но мой.
В общем, спустился я в сад (с маврами за спиною), а в саду – мой идальго. Прогуливается, мандаринами с апельсинами дышит.
– Поместили же меня в покоях истинно королевских, – продолжал Дон Саладо. – И яства приносят отменные, и лекари ко мне ходят…
Насчет королевских покоев я тоже не стал спорить – много ли дядьке моему надо? А вот приодели его знатно. Вместо лат мятых – куртка с плечами до ушей бархата темного с блеском серебряным, штаны черные узкие до самых щиколоток. Из самой Флоренции полотно, не спутать. И сшито – как раз на него. Вдобавок – туфли длинноносые, мягкие, последнего писку. И такой, знаете ли, серьезный сеньор получился!
…Шлем, впрочем, никуда не делся – так и остался над ушами сверкать. А мне даже понравилось.
– Что же касаемо тебя, Начо, то не иначе недоразумение тут некое вышло. Ибо обошлись с тобою, как с человеком роду худого, с коим и церемониться не след. Но пояснил я, что род твой искони дворянский и не простолюдин ты, а мой верный эскудеро, которому славным рыцарем быть предназначено. А нужен ты, как мне пояснили, поелику лекари здешние присутствие твое полезным почитают ради здравия моего…
И вновь я спорить не стал – да и слушать начал вполуха. Лекари себе – и лекари. Не режут они дядьку моего – вот и славно, а так пусть лечат, хоть в апарисиевом масле [44]купают. А у самого мыслишки уже совсем о другом. Я ведь снова ночь почти не спал. Смотрел, слушал… мозги напрягал.
– И что дивно, Начо, стал расспрашивать меня лекарь про самые удивительные случаи в жизни моей. А еще более странно, о тебе вопросы стал задавать, не было ли с тобой происшествий неких удивительных…
– Что? – очнулся я. – Удивительных, говорите? Оглянулся я, схватил моего рыцаря под ручку, к скамеечке каменной поволок – в самом теньке скамеечка.
Усадил.
– То есть, Дон Саладо, спрашивали вас о том же, что и дон Хорхе, так?
Оказалось, так. Внимательный лекарь попался – про всю жизнь моего идальго выслушал. Тот, однако, благородство проявил – про себя рассказал, не утаил ничего, а обо мне говорить отказался.
– А какой лекарь? – не отстаю я. – Один из этих?
И на соседнюю скамеечку киваю. А на скамеечке той школяры бородатые восседают – с книжками да в окулярах. Они в сад каждое утро выходят – тоже мозги проветрить. На этот раз их целых четверо оказалось.
Прищурил Дон Саладо глаза свои близорукие, качнул шлемом:
– Отнюдь, Начо. Лекарь тот старше был, и виду благородного, и одет иначе совсем. Забыл же я тебе сказать, что оный лекарь отчего-то ночью приходил, как стемнело совсем…
Почесал я затылок – не помогло. Странные дела тут ночью деются. К дядьке моему лекарь неведомый приходит, Адонис, бедняга, невесть куда шляется, а по саду дуэнья в платье черном до пят бродить начинает.
…Снова появилась! Она появилась – а собаки сгинули. До утра ходила – то тут мелькнет, то там. Рассмотрел я ее, благо луна светила ярко. Крепкая такая, плечистая, на черном платье – воротник кружевной, широкий. А ходит быстро, резко – прямо как ее сиятельство. Может, и вправду дуэнья? С бессонницей, стало быть?
Хотел я рыцаря моего про все это спросить, но решил по-другому начать. Только как начать, чтоб не обиделся?
– А не видели ли вы тут, рыцарь, чего-нибудь странного? Ну, великана там, дракона?
Хотел про василиска добавить – осекся. Задумался Дон Саладо, бороду-мочалку огладил:
– Увы, Начо! Не видел я всех сих чудищ мерзких, так что не удастся мне защитить этот славный замок и тем совершить подвиг великий. Но скажу тебе иное. Не заметил ли ты, Начо, что каждую ночь небо над замком этим отнюдь не черное, но почти белое, ибо исходит от дома некое свечение? Даже луна меркнет, и звезды не видны совсем.
Как?!
Решил я Дона Саладо обо всем этом поподробнее расспросить, да не вышло. Подошли к нам мавры, поклон изобразили – и прости-прощай, рыцарь!
Увели!
Увели, меня одного оставили – думать. И как прикажете дядьку этого понимать? То ли померещилось ему, как с тем василиском, то ли…
А мне и самому ночью не по себе было. Прилягу, глаза закрою – и словно зовет кто-то. Негромко так, настойчиво. Слов не слышно, и голос не разобрать, но ясно – зовет. И вроде не просто зовет, а как бы чего обещает. Сладкое такое, душевное.
…А булавка на рубахе моей словно свинцом наливается. Я ведь рубаху теперь не снимаю, даже ночью – о петелечке волосяной помню. Ведь петелечка, дрянь этакая, все что угодно означать может. Схватил я золото – и попался. Зацепили, одним словом, душу мою грешную, и теперь могут в свое удовольствие ею распоряжаться.
