Андрей Валентинов - Ола
Слуга, что меня вел, двери те отворил – не обе створки, понятно, одну, потому как птица я невеликая. Отворил – знак мне сделал: жди, мол. А сам – за дверь.
Жду. Жду и по сторонам поглядываю. Странное дело, за дверью вроде как птицы поют?
А как слуга вернулся да мне кивнул, чтобы, значит, шел я дальше, все и разъяснилось. За дверью-то сад оказался. Только не сад – садик, маленький такой, меж четырех стен. Оттого и птички пели. Красивый садик! Посреди – фонтан мрамора белого, водичка, самой собой, струится-плещет, чуть дальше два льва, тоже мраморные, на меня облизываются.
А у фонтана – кресло. Вот туда меня и подвели. Слуга – не тот, что меня привел, другой – толстый, мордатый, над креслом склонился:
– Письмо, ваше сиятельство!
– Буль…
То есть как это «буль»?
– Буль! Буль-буль!
Точно, «буль». И не вода булькает, а именно «буль» – словами. И не из фонтана, а из кресла.
– Ваше сиятельство…
– Буль-буль!
Оторопел я вначале – не каждый день такое услышать можно. А после и понял. Сидит в кресле дядька чернобородый, весь в черном бархате. Шляпа тоже черная, на шляпе – жемчужина чуть не с мой кулак. Сидит – булькает. А глаза – веселые-веселые. А щечки розовые-розовые!
– Буль-буль! Буль-буль!
– Ну так чего, парень? – это мне слуга, шепотом. – Отдавай письмо. Хотел лично в руки – вот тебе и руки!
– Буль!
Сглотнул я, Деву Святую мысленно помянул, письмо достал.
…Теперь ясно, почему его сиятельство Федерико Гарсиласио де Кордова днем никуда носа не кажет. Занят потому что – булькает.
Взял он письмецо (а на руке перчатка – тоже черная), в пальцах повертел, распечатал…
– Буль-буль-буль!
…в воздухе письмецом помахал.
– Буль!
А слуги уже ухмыляются да перемигиваются – по моему, понятно, адресу. Мол, хотел повидать его сиятельство – так и повидал. А хочешь свои два эскудо просить – проси, тебе в ответ побулькают…
И смех и грех. Ну, барынька и удружила. Через всю Андалузию ехать, чтобы бульканье послушать. Хорошо еще, не кваканье!
…И что рыцаря моего калечного тут не ждут – тоже хорошо. Даже очень! А насчет маркиза – ошибся сеньор лисенсиат. Не старше сорока маркиз, так что, видать, это другой де Кордова старому королю Хуану служил.
Да и какой из этого «буль-буль» служака!
– От кого письмо? Даже вздрогнул я.
Обернулся – туда, где львы мраморные.
В темном шелке, в длинном платье,
Серебром тяжелым шитом,
С пестрым веером огромным,
Крепко сжатым в тонких пальцах,
На меня она смотрела
Без улыбки и без гнева —
Равнодушно, как на мрамор
Или просто – на собаку,
Что случайно забежала.
Лишь на дне очей зеленых
Под высокими бровями
Что-то странное плескалось,
Только что – не разобрать…
…Высокая, худая, длинноносая, длиннорукая.
– От кого письмо?
Спокойно так повторила, равнодушно – словно и вправду с собачкой разговаривала.
– Его сиятельству письмо, – ответил я, чуть головой дернув вместо поклона. – Маркизу де Кордова. Лично в руки, стало быть. Ему.
…Не ей, в смысле. Мы – тоже гордые.
Поглядела, губы тонкие поджала, ко мне шагнула – резко так, словно из чьих-то рук невидимых вырывалась.
Сколь же ей лет? Тридцать – точно будет, но уж никак не больше. Или больше?
– Я – маркиза де Кордова. Говорите!
Моргнул я только. Все не так, все толстячок перепутал! Маркиз – все ясно с маркизом, да и ее сиятельство совсем другая. И лет ей поменьше, чем сеньор лисенсиат думал – раза в два, и уж точно – не прекраснейшая! Острая вся какая-то, резкая.
И глаза зеленые. Злые глаза!
Однако делать нечего – рассказал. Все, как было.
Слушала, веером по пальцам постукивала, губами чуть подергивала – словно ругаться собиралась. А как я закончил, задумалась, веер сжала…
– Деньги вам заплатят.
И на том спасибо. Теперь и поклониться можно.
– Пойдемте… Адонис, возьмите веер! Какой еще Адонис? Может, собачка?
Нет, не собачка. Соткался из-за льва мраморного худосочный сеньор в балахоне с разводами желтыми (такое сейчас в Генуе носят, неудобно – страх) и в желтом же колпаке, поклонился, изобразил усердие, веер подхватил. Думал я – зубами возьмет. Обошлось, но вид у него – точно собачий. Имя, впрочем, тоже.
…Но не слуга. Слугу сразу узнать можно. И одет богато, и перстни на пальцах.
– О-о-о-о-о-о-о-о! О, Галатея! О, не оставляйте меня, Галатея!
И глазами томными – на маркизу. Та, впрочем, и ухом не повела, ко мне повернулась:
– Да пойдемте же!
А я так и не понял, обругал этот Адонис ее сиятельство – или похвалил?
– Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада… Нет, не слышала.
На этот раз разговаривать в комнате довелось. Мрачной такой, темной тканью обитой. И окошко маленькое, словно бойница. Вот ведь диво! Бывал я в домах у сиятельств всяких, даже у светлостей бывал (у того самого герцога итальянского). Так там у каждой дамы – комната с эстрадо [40], с коврами да с подушками. А тут словно узилище какое.
– Род моего мужа в свойстве с Ампуэро, но те живут в Леоне, а этот сеньор, вы говорите, из Эстремадуры…
Ее сиятельство изволили в кресле восседать, мне же скамейка досталась. Но все-таки усадила! Это мне понравилось даже. И что на «вы» – тоже понравилось.
– Сеньора Брантес-и-Энрикес наша дальняя родственница. Она – человек добрый, наверно, и в самом деле пожалела этого рыцаря…
Замолчала, куда-то вверх поглядела.
– Но в любом случае мы, само собой, поможем. Не по-христиански бросать человека на дороге, тем более защитника нашей Кастилии… Да, конечно.
Нельзя сказать, чтобы сомнения мои совсем развеялись. Но все же поменьше стали. Кажется, барынька в маске и в самом деле думала моему Дону Саладо пособить. Бывает же иногда, чтобы без подлости обошлось!
Редко, правда…
– У нас есть хорошие лекари, в том числе по душевным болезням. Увы… Вы же видели моего мужа.
Ап!
Кивнул я, с ее сиятельством соглашаясь, а сам глаза незаметненько опустил. Взгляд чтобы не выдал.
Зря ее сиятельство меня за собачку принимает. Впрочем, собаки – они тоже умные.
По каким таким душевным болезням лекарь? Ведь я ни о чем подобном и не говорил! Про руку сухую сказал, про то, как бомбарду разорвало, сказал…
А я чуть было Галатее этой не поверил!
Знает. Все знает!
Эх, зря я сюда сунулся!
– Так где, вы говорите, Игнасио, оставили сеньора Кихада?
Как же! Ничего такого я как раз и не говорил…И не скажу. Теперь уж точно.
– В Севилье он меня ждать будет, – сообщил я, глаза влево скашивая. – В Триане, на улице Альтосано. Ну, знаете, той, что от деревянного моста, который на тринадцати лодках, идет. Рыцарь этот, ваше сиятельство, человек страх как скромный, обузой быть не желает, потому и к вам ехать не хочет. Но ежели хотите, я его уговорю. Прямо сейчас туда отправлюсь.
И ищи ветра в поле!
– Нет. Его и так найдут. А вы пока здесь побудете. Твердо так сказала – и в глаза мне поглядела. Понял – не выпустят.
Всем хороша комната оказалась – та, куда меня поместили. И окно большое, и кровать широкая. Мягкая кровать! Только засов на дверях не изнутри, а снаружи.
Плотник перепутал – не иначе спьяну мастерил.
Запирать все же не стали. Гуляй по коридору да в другие комнаты заглядывай. Правда, все комнаты запертыми были. И не на засов – на ключ. А из коридора хода нет – тоже заперто. Прошелся я взад-вперед, послушал. И почудилось мне, что за одной из дверей вроде как шевелится кто-то. Прислушался, ухо к двери приложил. Точно!
Ну что же, теперь можно и губы приложить. К замочной скважине.
– Сеньор, а сеньор! Шевельнулось, замерло.
– Сеньо-о-ор!
Нет, не отвечает сеньор! Или сеньора. А может, они тут собаку заперли? С них станется!
Осталось одно – на подоконник забраться и в окошко смотреть. Тем более второй этаж, далеко видно.
А виден был из окошка сад – тот, что дом окружает. Густой такой сад, схорониться легко – если искать станут. А что? Окошко широкое, решеток нет, вниз слезть – раз плюнуть. Вот стемнеет только…
Подумал я – и сам себя одернул. Потому как хуже нет, когда другого за дурака считаешь. Сам в дураках враз окажешься. А тут дураков нет – если маркиза булькающего не считать, конечно. Так что окошко это неизвестно куда еще ведет.
Значит?
Значит, поглядим. Итак, сад, в саду – деревья всякие: и апельсины, и маслины, и мандарины, и просто тополя с кленами. За деревьями – забор. Не то чтобы высокий, но и не слишком низкий. А поверх – ничего, ни решеток острых, ни чего-то иного. Словно зовут-приглашают – в окошко, по-над деревьями, к забору. А поскольку дураков тут нет…
Значит, собаки. Или сторожа. А скорее всего и то и другое. Правда, сейчас день, никого не видать – ни тех, что на лапах, ни тех, что на ногах.
Но и это тоже ничего не значит. И такое видеть приходилось – тишь да гладь, да благодать божья…
Высунься, высунься, называется.
…Только бы идальго мой геройствовать не начал! С него станется. Еды-то ему принесут, заплатил я хозяину. И не выпустят – за это тоже заплачено.
