Олег Гончаров - Княжич
Вслед за морозом пришел и снег. Всю ночь сыпала белая крупа. А утром все вокруг стало белым. Точно Мир оделся во все новое. Словно снова стал невинным дитятей. И все радуются ему, точно младенцу.
И пускай первый снег ненадолго — выкатит Хоре на небо и растопит праздничное убранство, только это будет потом, а пока все вокруг сияло чистотой.
Второе счастье было больше первого.
У отца наконец-то выдался свободный от забот день, и он решил проведать, как там послухи к посвящению готовятся.
Мы как раз с Гостомыслом кощун Скотьего Бога разучивали. Тянули вслед за ведуном:
Славься, Велес, Правь нам даривший.
Славься в языках и землях окрестных…
Красивее всего у Ивица выходило. Здоров был оружейников сын глотку драть.
Жарох тоже старался. Да, видать, ему в детстве медведь уши отдавил. Оттого и подвывал он гнусаво да все не в лад попадал.
Гостомысл над ним, точно сам Велес, возвышался. С черпаком в руках. Как только Поборов пасынок петуха наружу голосишком своим хиленьким выпускал, ведун звонко бахал его черпаком промеж оттопыренных ушей.
— Неверно, отрок, — приговаривал Гостомысл. — Басовитей выводи.
А мы с Красуном, обрадованные тем, что занят ведун наставлением Жароха, к нам спиной повернулся, внимания особливого не обращает, подпевали абы как. Сами же тем временем шпыняться стали. Только для того, чтобы веселее стало кощун тянуть.
За этим занятием нас и застал отец.
— Здраве буде, послухи, — с порога сказал.
— Здраве буде, княже, — ответили мы.
— Что-то вы нестройно вытягиваете? Кощун-то у вас уж больно коряв выходит.
— И не говори, княже, — сокрушенно покачал головой Гостомысл и отвесил звонкий подзатыльник Жароху.
Тот только поморщился да ушибленное место почесал.
— Бьюсь с ними как рыба об лед, — продолжал ведун, — а им все хихоньки да хахоньки. Посвящение уже не за горами, а мы с Белоревом уж думаем, может, еще пусть годок в послухах походят?
— Вот сейчас и проверим. — Князь присел на скамью и бобровую шубу расстегнул. — Ох и жарко ты топишь, Гостомысл.
— Так ведь в тепле и голос звонче, — ответил ведун.
— Что такое крапива глухая?[82] — между тем спросил князь. — Кто скажет?
— Я знаю, княже, — тут же выкрикнул Жарох и затараторил: — Глухая крапива — это трава высотой по пояс, а мне по сиську будет. Стебулыга у нее с четырех сторон обтесанная, точно брус. Листок зеленый. Прямо от стебля растет. Цветок маленький, лазоревый, вся верхушка ими утыкана. Растет там, куда огнищанки помои выливают. Трава сорная, а пользы от нее много. Отвар от маяты беспричинной и страхов ночных помогает. Если много принять, так спать будешь, что медведь в берлоге. Также от болей в груди полезна и боли всякие притупляет, — скороговоркой проговорил, а потом от себя добавил: — Только горькая она, зараза, трава эта.
— Ну вот, — улыбнулся отец. — А ты его по голове, — посмотрел он на Гостомысла. — Такую голову беречь нужно. Она нам еще сгодится.
— Ты, князь, точно забыл, как я тебе подзатыльники отвешивал, — ответил ведун спокойно. — Ты же тоже не сильно любил кощуны петь. А потом-то научился.
— Что было, то было! — рассмеялся отец. — А теперь кто скажет, где у меча самое слабое место?
— Так знамо где, — оживился Ивиц. — Возле рукояти. Оттого и удар прямой на то место принимать нельзя, а только скользящий.
— Верно, — кивнул князь. — Сразу видно, что оружейника сын.
— Он и поет славно, — добавил ведун.
И Ивиц расплылся в довольной улыбке. Еще бы, и князь, и наставник его похвалили. А то все больше затрещины да тумаки. Уж больно непоседлив был сын Жирота-оружейника.
— Ну, про тебя, — посмотрел он на меня, — я и так все знаю. А ты, Красун, чего ж не называешься?
— А я чего? — испугался Красун. — Я ничего.
— Слышал я, что силен ты не по годам. Правда это?
— Это не мне решать, — ответил конюхов сын и на нас взглянул. — Это пусть те говорят, кто кулаков моих отведал.
— Ответ достойный, только слова что? Просто слова, — улыбнулся отец. — Пойдем-ка, спытаем тебя.
Мы вывалились на морозец. После ведуновых натопленных клетей от нас пар повалил. Точно не из дома мы вышли, а из бани выскочили. А стогнь снежком припорошен. Да ногами горожан прибит. Хорошо. Удобно.
— Вали его, ребятушки! — крикнул отец. А нас долго уговаривать не надо.
Первым на конюхова сына Жарох налетел. Впрыгнул ему на спину. Вцепился в шею. Повис, точно пес охотничий на сохатом. Только Красун быстро от наскока опомнился. Крутанулся на пятке. Жароха рукой перехватил. Рванул. От себя отбросил. Жарох ростом-то невелик и весом мал. Отлетел он от Красуна. По снегу прокатился. А тут и мы с Ивицом подоспели.
— Ух! Зашибу! — крикнул Красун.
Я едва пригнуться успел. Над головой только кулак просвистел. Не попал в меня Красун. А попал бы, лежать бы мне рядом с Жарохом. Вижу, Ивиц на него наседать начал. Только тяжко ему. Едва от Красуновых ручищ увертываться поспевает. Я недолго думая ему на помощь поспешил.
А народу на стогне много. Кто от работы свободен, ближе подходить стали. Посмотреть на то, как послухи баловство устроили. Вскоре уже кольцом нас окружили. Подначивать стали. А мы знай возимся себе.
Жарох очухался быстро. Опять на Красуна кинулся. Толку от него немного, только мешается. Правда, недолго ему путаться пришлось. Хлоп ему Красун в Ухо, и тот опять отлетел. А вслед за ним и Ивиц отправился. Остались мы с Красуном один на один.
Он меня схватил, да я вывернулся. Я его схватил, да уж больно он тяжел. Завертелись мы. Он толкнул — я в сторону шаг сделал. Толчок его в пустоту провалился. Чую, Красун опору теряет, я ему и помог. Упал он. Попутно Жароха зацепил, который в третий раз на него в атаку намерился. Маленький, а настырный. Поборов приемыш снова на снегу оказался. Вместе с Красуном. Только Колобудов сын не долго на земле прохлаждался. Перекутырнулся через голову и опять на ногах.
— Ну, теперь берегись! — прорычал и снова на меня.
Бежит. Руки растопырил. Шмась из меня сотворить хочет. Попаду в его хватку, так несдобровать мне. Понял я, как мне его объятий избежать. Нырнул я ему под руку. Он мимо пролетел. Да со всего маху в толпу врезался.
Крик. Смех. Ругань.
Смотрю, а он снова на меня прет. И тут мне третье в этот день счастье привалило. Самое большое. Слышу:
— Держись, княжич! — И голос знакомый.
Я на окрик повернулся и остолбенел. Любава среди зевак стоит. На меня смотрит. Улыбается. И тут же — бабах! Это Красун мне с разбегу в грудь врезался.
Дух из меня вышибло. Повалился я на снег. А Красун на меня сверху навалился. Придавил тушей своей. Ни вздохнуть ни перднуть. Я задыхаться начал. А он мне на ухо шепчет:
— Уложил я тебя все-таки, — а сам дышит тяжело.
Я ему что-то ответить пытаюсь, а не могу. Воздуха не хватает. В глазах уж темнеть стало.
Отвалился он от меня. На ноги поднялся. Народ ему славу крикнул. А я морозец ртом схватил. Вздохнул наконец. В глазах проясняться стало. Голос отца слышу:
— И вправду силен ты, послух. А то, что сила в тебе пока дурная, так то боляре отешут.
А потом он ко мне подошел и сказал тихонько:
— Я же тебя еще мальцом учил. Коли в драку полез, то не отвлекайся. Только о том думай, как супротивника одолеть, — смотрит, а в глазах огорчение.
Посмотрел он так на меня и в детинец пошел. На ходу о чем-то с Гостомыслом толкуя.
Раньше от таких слов я бы расстроился сильно. Но это раньше. А сейчас мне Любава все расстройства заслонила.
Тут и Красун ко мне подошел. Подняться пособил.
— Что ж ты раньше-то себя мутузить позволял, коли вертлявый такой?
— Так ведь старших уважать надо, — ответил я ему. — Меня так матушка учила.
— Дурной ты, княжич. Как есть дурной, — сказал он и прижал по-братски к груди своей. — Пошли, что ли, а то холодно.
— Погоди, — я ему в ответ. — У меня тут еще дело есть.
— Ну-ну, — улыбнулся он и поспешил Ивицу с Жарохом помогать.
А я от снега отряхнулся да к Любаве навстречу скорее.
— Ты откуда здесь?
— Да вот, по первопутку приехали. Ругу князю привезли.
— Ну, здраве буде, Любава, — в пояс ей поклонился, словно болярыне.
Это чтобы смущение скрыть. Ведь на глазах у нее Красун меня поборол. Стыдно.
— Здраве буде и тебе, княжич, — ответила она. — Что ж ты меня не по чину величаешь? Огнищанка я — не великих корней.
— Ноне огнищанка, а завтра… как знать?
И вдруг зарделась она. Взор потупила. Я уж подумал — не застращал ли? Совсем смутился.
Так и стоим мы, смутой пришибленные. Что я, что она. А снежинки с неба сыпят. Мороз до костей пробирать начал. А я слова сказать не могу. Боюсь, что снова обижу ее.
— Это что за девка красная? — подлетел к нам Ивиц. — Давай-ка, красавица, погреемся, — обнял вдруг ее и в щеку поцеловал.
Тут уж я не стерпел. С развороту ему в ухо залепил.
