Олег Гончаров - Княжич
— Да он еще и засмущался, как девка красная, — и снова в хохот.
А Малуша стоит, то на меня, то на них смотрит и в толк никак не возьмет, чего это ее няньки над братом потешаются.
— Загляда, — сказал я строго, — нечего тут гогот подымать. Я сказал, что мне с тобой поговорить нужно. Значит, пошли. Поговорим.
— Ого! Да из него и вправду мужичок прорезаться начал. Иду, княжич, — а сама смехом прыснула.
Вышли мы из светелки. Дверь притворили. Я кулак разжал.
— Твоя колта? — говорю.
— Моя, — обрадовалась она. — Нашел? Вот хорошо-то как! — и на радостях меня поцеловала.
Точно огнем губы обожгло.
— Так ты ее у реки потеряла?
— Я же говорила уже, — стала она колту на место подвешивать. — Все утро нынче от батюшки хоронилась. Боялась, что заметит. А ты нашел, — и снова в губы губами своими.
— Ты это… не слишком-то, — вырвался я из ее объятий.
— А что? — удивилась она. — Али боишься, что увидит кто?
— Ничего я не боюсь. — Я опять смутился. — Ты мне лучше скажи, кто там с вами был, когда ты купалась?
— Да кто? — пожала она плечами. — Мы с Владаной. Малуша с нами. Да и все. Мы девок звали, так они не пошли. Говорят, дескать, вода уж простыла. А вода теплая. Да ты же сам сегодня утром пробовал. Ты же на берегу колту нашел?
— Да, — кивнул я. — А ты ввечеру где вчера была?
— Здесь, — махнула она на дверь Малушиной светелки. — После купания княжна расшалилась. Мы с Владаной ее до полуночи угомонить не могли. А потом и сами с ней уснули.
— С Владаной?
— А с кем же? — вдруг горько вздохнула Загляда. — Грудича-то моего варяжины сокрушили.
И вдруг я заметил, как в уголке глаза ключниковой дочери блеснула слезинка.
Я и раньше не верил, что Загляда была тем самым покусителем, который в меня вчера из лука стрелял. А теперь в этом бесповоротно уверился. Но ведь как-то колта ее в той башне оказалась.
Как?
— А больше вы никого не видели?
— Нет вроде, — пожала плечами сенная девка. — Хотя погоди… Белорев вроде по берегу ходил. В гольцах[77] что-то собирал.
— Загляда, — из-за двери показалось личико Малуши, — скоро ты там? А то я никак в толк не возьму, как к трем вишням двенадцать слив приложить?
— Иду, княжна, — ответила Загляда. — Спасибо, княжич, за колту, — снова поцеловала она меня и быстро в светелку убежала.
А я остался стоять, зацелованный и растерянный.
— Надо бы знахаря расспросить, — сказал, а сам подумал: «Вот бы так да с Любавой…»
Белорев был в своей каморке. Знахарь что-то помешивал струганой палочкой в котле, подвешенном над очагом. Потом вынул ее. Понюхал. На язык попробовал. Задумался. Оторвал от снизки трав, что развешаны были для просушки под потолком, какой-то листок и бросил его в варево.
Увидел меня, нахмурился.
— Ты почему не в Даждьбоговом доме? — строгость проявил. — У вас же нынче с Гостомыслом дела.
— Гостомысл сегодня на дальнее капище ушел, — сказал я. — Нам свободный день дал.
— Понятно, — и строгость прошла. — Продых тоже нужен. А остальные послухи где?
— Ивиц с Красуном погнали коней купать, их Колобуд с собой взял. Жарох тетке Милаве по хозяйству помогает…
— А ты, значит, ко мне приперся? — перебил меня знахарь.
— Вроде того, — кивнул я.
— Вот и хорошо, — вдруг улыбнулся он. — Как раз к сроку. Время к обеду, а у меня как раз похлебка подоспела. — Он снял котел с огня и поставил его на стол.
Только тут я вспомнил, что за дознанием своим совсем забыл о еде. От котла плыл сытный дух. Мой живот призывно заурчал.
— Садись, — указал Белорев на лавку возле стола. — Кору дубовую подвинь и садись. Какую пользу кора дубовая дает?
— Зубы крепит, от поноса лечит, кровь затворяет, волосы на голове укрепляет, а еще в ее отваре шкуры сыромятные вымачивают… — затараторил я.
— Молодец, — сказал знахарь.
Он достал из ставца две глиняные миски, две липовые ложки и полкаравая хлеба.
— Только кора, — довольный похвалой, добавил я, — два лета вылеживаться должна.
— А если меньше? — спросил Белорев.
— Может рвоту вызвать.
— Это точно. — Он обнял каравай, прижав его боком к груди, и ножом отрезал большой ломоть. — Садись. Чего столбом стоишь?
— Дядя Белорев, — спросил я у него, когда миски были пусты, — почему у тебя похлебка такая вкусная?
— Ты видел, как я листок в котел бросал?
— Видел.
— В нем-то все и дело. Таких у нас не растет, — вздохнул он. — Только в саду у цареградского василиса дерево это найти можно. Называется лярв[78]. От него-то и похлебка такая. Мне ветку этого лярва лета три назад грек один привез. Я за нее гривну серебряную отдал да еще восемь кун[79] в придачу. Обманул меня грек, говорил, что такой редкий и духмяный лист от ста болезней помогает, а оказалось, что он только в похлебку годится. Так что не верь всему тому, что хорошо пахнет. Иногда воняет так, что с души воротит, а пользы от вонючки этой больше, чем от благовония заморского.
— Дядя Белорев, — наконец решился я, — ты вчера на берегу Ужа в гольцах чего искал?
— Здрав ли ты, княжич? — удивленно посмотрел он на меня.
— Вроде здоров, — пожал я плечами.
— А голова не болит?
— Нет вроде, я сбор Берисавин пью. Помогает.
— Так чего же ты? Я же вчера вместе с вами, с послухами, по берегу водяной горец[80] собирал. У Побора почечуй[81] разбуянился. Он нас и попросил. Или запамятовал?
Я чуть ложкой себя по лбу не огрел. Ведь и впрямь вчера мы целый день по гольцам лазали. И Белорев все время у меня на виду был. Потом отвар для Побора готовили. А Ивиц Жароху лягушку за ворот сунул. Обжегся знахарь, а Жирот сыну за то выволочку устроил…
Все.
Начало с концом встретилось.
Провернулось коло.
Выходит, не зря чужак колту в башне подкинул. Словно русак, он скидку сделал. Замкнул петлю и в сторону сиганул. Теперь сколько по следу ни беги, а все к тому же месту воротишься. А он затаился и нового случая ждать будет…
Хотел я сам все распутать, только, видно, не под силу мне это оказалось. Ничего не поделать…
Взял да и выложил Белореву все, как есть.
Помрачнел он. Чернее тучи грозовой стал.
— Ас чего ты взял, что это чужак? — спросил.
— А кто? — поразился я.
— Как же чужак мог понять, куда ты по следу пойдешь? Это же знать надо, кто кому братом, кому сватом, а кому двоюродным плетнем доводится. Наблюдать долго. Раздумывать, как, если что, от себя подозрение отвести. Свой это. Свой. Оттого и муторно.
— Да не верю я, что кто-то из своих на такое пойти может! — крикнул я в сердцах.
— Ты не шуми сильно, — остудил мой пыл знахарь. — Я тоже не верю. Но только знаю, что из своих это кто-то, — и задумался надолго.
— Значит, так, — наконец сказал Белорев. — Ты больше ничего не делай. Будто и не было вчерашней ночи. И не рассказывай никому…
— Даже отцу?
— Даже отцу. — Знахарь встал и зашагал по каморке из угла в угол. — Ни к чему ему пока лишние хлопоты. С одним бы горем справиться.
— А если этот на Малушу посягнет?
— Не княжна ему нужна, а княжич. Ты за нее не беспокойся. Ее не тронут. Ты за себя опасайся. Когда Гостомысл вернуться обещал?
— К вечеру.
— С ведуном я сам поговорю. Не пужайся. Присмотрим мы с ним за тобой.
— Я и не пугаюсь. Пуганый уже.
— Не хорохорься и остерегайся. Вражина теперь на время утихомирится. Если он не дурак, а он не дурак точно, ждать будет, когда ты чутье потеряешь. Но мы-то тоже не лыком шитые. Так ведь?
— Так, — кивнул я.
— Все. Иди. И помни — не было ничего прошлой ночью…
Ох и невесело мне было, когда я вышел от знахаря. Помню, всю дорогу мне чудилось, что кто-то наблюдает за мной. В засаде сидит. Ждет не дождется, чтоб я слабину дал…
Но прав оказался Белорев. Ни в этот день, ни в следующий покуситель никак себя не оказал…
И месяц пролетел, а за ним другой до середины докатился.
Тихо все было. Спокойно.
Я уж подумывать стал, что ошибся Белорев, и это все же чужак был. Хотел свое дело сделать, не смог и восвояси отправился. Только в башню я уже не поднимался. Желание на звезды смотреть прошло. Да и звезда Седунь больше на небосклоне не появлялась. Успокоились люди. И я успокоился…
14 октября 943 г.
Этот день стал для меня трижды счастливым.
Первое счастье было наибольшим. Просто выпал первый в этом году снег.
Еще накануне под вечер подморозило. Взбитая ногами и копытами осенняя грязь застыла комьями. Схватилась морозцем. Грудами замерла. Кто-то сетовал на окоченевшие волнами глыбы. Кто-то ругался, спотыкаясь. А я был рад. Не хлюпает под ногами. Не липнет на сапоги тяжестью неподъемной. А груды… это не страшно. Ведь через них и перешагнуть можно.
Вслед за морозом пришел и снег. Всю ночь сыпала белая крупа. А утром все вокруг стало белым. Точно Мир оделся во все новое. Словно снова стал невинным дитятей. И все радуются ему, точно младенцу.
