Олег Гончаров - Княжич
Спустился я вниз, через горницу, тихо, чтоб не разбудить домочадцев, прошел. Двери отворил. На рассветную стынь вышел.
А Коростень уж оживать начал. Холопы рты в зевоте дерут. Доспал не доспал, а управляться надо. Знают, что Домовит-ключник с них строго спросит.
Даже дочь свою, Загляду, не жалеет. Ни свет ни заря, а она уже откуда-то к детинцу бежит. В руках корзина с бельем.
— Здраве буде, княжич. Что-то ты раненько нынче.
— Не спится. Утро хорошее.
— Утро знатное, — улыбнулась она. — Над Ужом туманище. Хоть топор вешай.
— На реке была?
— На реке, — кивнула. — Прополоскала кое-какую одёжу для Малуши. Да еще колту[71] искала. Хоть Перунов день минул, только мы все одно вчера купались[72]. За все лето третий раз.
— Да, — согласился я, — лета почитай, что и не было. То дожди. То Ингварь… И что с колтами?
— Да потеряла одну. Вот с утра поискать решила. А то батюшка заругает. От матери они остались. Память ее.
— Нашла?
— Какое там! — поправила она сползшую с бедра корзину. — Говорю ж — туман. Как теперь перед батюшкой виниться? — и задумалась на мгновение, а потом добавила: — А вода теплая, как молоко парное. Ты-то небось тоже на реку?
— Нет. У меня другие дела.
— Загляда! — услышали мы голос ключника.
— Батюшка зовет, побегу я. — И сенная девка скрылась в детинце.
Я ей вслед посмотрел, а потом прошел по Большому крыльцу. Поднялся по крутой скрипучей лестнице (и как только шею не свернул, вчера в темноте по ней сбегая) на помост. Со вчерашнего вечера здесь никого не было. Вон и стрелы из стены торчат.
Меня даже передернуло от мысли, что я мог здесь остаться. Стрела бы пришила. Так и висел бы на ней, пристрелянный, пока не нашли.
Я стрелы из бревен вынул. Смотрю — не наши. У наших жала одноперые, словно капля вытянутая. А эти на три пера. С закусами и кровотоком. Отродясь у Жирота таких наконечников не было. Значит, не Людо-стрельник их делал. И у руси стрелы другие. Я их еще по Припяти помню. У них они черненые и короткие. Так что и не киевский оружейник эти мастерил. А кто? Откуда они здесь взялись?
Заглянул в башню. И здесь две таких же. Чужой был в Коростене. Неизвестный. А как сквозь охрану прошел? Как на башне крепостной пристроился, что и не заметил никто? Куда потом делся? Почему меня не пристрелил, когда я перед дверью в детинец плясал? Ведь я у него точно на ладошке был. Ерши меня да нанизывай.
Я спустился вниз. Подошел к воротам коростеньским.
— Здраве буде, княжич, — услышал.
— И тебе здоровья, Гутора, — вспомнил я имя стражника.
— Далеко ли собрался?
— Считай, пришел уже. Ты мне вот что, Гутора, скажи. Не ты ли вчера вечером стражу нес?
— Я, — ответил ратник и копье тяжелое на другое плечо переложил. — А что стряслось?
— Чужих никого не было?
— Да ну, — помотал тот головой, — откуда ж чужие? Русь все дороги перекрыла. Только древлян по ним пропускает. Видать, боится Ингварь, что купчины нам вместе с тафтой и камкой[73] мечи да железо привезут. Будто нет в лесу тропинок да обходов, — подмигнул он мне и улыбнулся довольно.
— А много ли здесь вчера народу перебывало?
— Да и не сосчитать, — ответил стражник. — Вон, опять же, князь проезжал. Обоз привел из Смоленска. Как раз с тем, чего так русь опасается.
— А с обозом кривичи пришли?
— Наши. Куденя у них за коренного. Он же с рукой своей в лучники боле не годится. Вот князь его и приставил обозы водить. Жалко. Справным ратником был.
— Жалко, — согласился я, вспомнив, как мы с Куденей в дозор по ятвигскому бору шли.
— Так ты чего хотел-то, княжич? Или потерял кого? — Гутора рад был с утра пораньше языком почесать.
— Скорее нашел, — ухмыльнулся я. — Вот, — показал ему стрелы, — не знаешь, в каких землях такие делают?
Гутор переложил надоевшее за долгую стражу копье на другое плечо и внимательно стал разглядывать мою находку.
— Не, — через некоторое время сказал он. — Не знаю. Ты у Жирота спроси. Он по своим оружейным делам, почитай, весь Мир объездил. Он точно знает.
— Спрошу, — кивнул я. — Смена-то у тебя когда?
— Да уж скоро. — Ратник взглянул на посветлевшее небо. — Вот и рассвело.
— Ладно. Недосуг мне.
— Понимаю, — грустно вздохнул стражник и вновь переложил копье.
Я взошел на стену града. Миновал несколько крытых тесом пролетов и наконец добрался до крепостной башни, с которой в меня вчера стреляли.
Здесь никого не было. Оно и понятно. Не будет же покуситель меня дожидаться. Хорошее место он выбрал. Дозорная площадка детинца и помост простреливаются. Можно и не целясь стрелы посылать.
Я уж хотел уходить, как вдруг что-то звякнуло под сапогом. Нагнулся. Вижу кольцо витое. Вот она. Колта Заглядина…
— Сделаны они хорошо. — Жирот с интересом разглядывал стрелу. — Древко ровное. — Он положил стрелу на палец, точно безмен[74]. — Уравновешено неплохо. И перо прилажено по уму. Но не боевая она.
— Как так? — удивился я.
— Железо на жале дрянное. Броню не пробьет. Да и сам наконечник широковат. В кольцах кольчужных стрять будет. Опять же трехперый. Несподручно это. Нет, — сказал Жирот, — это не наши стрелы.
— Знаю, что не наши. Так чьи тогда?
— Может, зять знает? Эй, Людо! — позвал он. — Взгляни.
Из дальней клети вышел Людо. Тощий, что моя стрела. Выбрит чисто, не по нашему заводу. Усат. Длинноволос. Волосы ремешком сыромятным подвязаны, чтоб глаза при работе не застили. Не похож на древлянина. Да и не был стрельник древлянином.
Когда с мазовщанами у нас из-за ятвигского удела раздор вышел, полонили его. На девять лет по праву войны в холопы забрали. Хорошим стрельником Людо оказался. Отец его к Жироту определил. Он и прижился. Дочке Жиротовой, Ивица старшей сестре, приглянулся. Столковались они. Жирот ему холопство на три года убавил. Боле не мог, Правь не позволила. Так и жил он зятем-примаком[75]. А прошлой осенью жена его померла от лихоманки. Тосковал он сильно. Сохнуть начал. Вот и истощал…
— То есть мне знакомо.
Людо вернул мне стрелу и повернулся к Жироту:
— То охотничьи стрелы. Видишь, кровоток-то какой? Чтоб раненый зверь больше крови терял. Слабел. А закусы на жалах, чтобы из шкуры стрела не вырвалась, когда тот уходить начнет. Но не мазовщанские мастера стрелу ладили. И не ятвигские. А чьи? То мне неведомо.
— На большого зверя, видать, стрелу ладили, на сохатого, а то и на секача[76], — сказал Жирот. — Откуда они у тебя, княжич?
— В бору нашел, — соврал я, а сам подумал: «Не сохатому, а мне бы на той стреле висеть. Но, знать, Доля у меня другая…»
Вернулся я к себе и до поры спрятал стрелы под своим лежаком. А сам пошел Загляду искать.
Искать ее, правда, долго не пришлось. Они с Владаной в Малушиной светелке сестренку мою счету учили.
— Смотри, — говорила Загляда, — у тебя, Малуша, четыре сливы. Две ты Владане отдала. Сколько у тебя слив осталось? Думай давай.
— Четыре, — отвечает сестренка.
— Как же четыре? — удивилась Владана. — Ты же две мне отдала.
— Ничего я тебе не отдавала! — возмутилась Малуша. — Я их лучше сама съем.
— Ух, и жадная ты, Малушка! — рассердилась Загляда.
— Я не жадная. Я запасливая. Ингварь с войском своим придет, веси окрестные разорит. Все голодать будут, а я сытая. Да две сливы в запасе. Одной с тобой, Загляда, поделюсь. А половинку другой, так и быть, тебе, Владана. Чтоб с голоду не померла.
— А ту половинку, что останется, куда денешь? — спросил я.
— На всех остальных поделю! — не оборачиваясь, ответила Малуша.
— Вот это по-хозяйски, — улыбнулся я.
— Ой, Добрынюшка! — наконец-то заметила меня Малуша.
Подбежала ко мне. Обняла.
— Соскучилась по тебе, — говорит.
— И я по тебе, Малуша. Ну, рассказывай, как ты счету обучаешься?
— Хорошо обучаюсь. Смотри, — скороговоркой затараторила, — у меня было четыре сливы. Две я Владане отдала. Сколько осталось? Осталось две. Самые кислые. Потому что всегда самые кислые остаются.
— А если бы у тебя было пять слив?
— Сейчас, — наморщила она лобик, а потом улыбнулась: — Ты меня, Добрынюшка, не путай. Если бы пять было? А ты не сказал, сколько и кому я отдавала, значит, так пять и осталось.
— Молодец, — погладил я ее по голове, как когда-то мама меня гладила. — Учись дальше. Загляда, — повернулся я к сенной девке, — мне бы потолковать с тобой. С глазу на глаз.
— А не рано тебе еще, княжич, с девками с глазу на глаз толковать? — хитро посмотрела на меня Владана.
— Ты не смотри, что он летами невелик, — завторила ей Ключникова дочь. — Он хоть и молодой, зато юркий.
И засмеялись на пару. И от смеха этого почуял я, как щеки мои пылать начали.
— Да он еще и засмущался, как девка красная, — и снова в хохот.
