Макс Мах - Под Луной
– Здравствуйте, Лев Давыдович!
– Здравствуйте, товарищ Кравцов!
Троцкий элегантно разрешил дилемму с каламбуром про двух "Давыдовичей" и чуть развел губы в улыбке, показывая, что обращение не случайно.
– Мне хотелось бы внести ясность в один немаловажный вопрос, – Троцкий говорил медленно, отчетливо артикулируя звуки. – Гражданская война, Макс Давыдович, завершилась. Спорадические всплески военной активности наших противников, наблюдаемые, на границах Республики, всего лишь отзвуки затухающей бури. Вы согласны со мной?
– Вполне, – кивнул Кравцов, пытаясь сообразить, к чему клонит Лев революции.
– Серьезное вооруженное противостояние впереди, – Троцкий был несокрушимо последователен в изложении своих идей и несколько излишне красноречив для приватного разговора, но таким уж он был, к добру или злу. – Не буду говорить о мировой обстановке, полагаю вы все понимаете и сами. Войной – я имею в виду полноценную интервенцию – наши враги сейчас идти на нас не готовы. Но и в покое не оставят. То есть, армия нам нужна, и это должна быть не просто вооруженная милиция, как в восемнадцатом году, а полноценная современная военная сила, своей организацией, вооружением и специальной подготовкой способная противостоять армиям империалистических государств и их союзников.
Разумеется, послушать Троцкого вблизи, вот так, как сейчас – в ходе разговора тет-а-тет – было крайне интересно. Все-таки, как не крути, а Лев Давыдович являлся на данный момент одним из нескольких – если вовсе не из двух – признанных лидеров партии и уважаемым, а некоторыми любимым и даже обожаемым вождем Красной армии. Поговорить с таким человеком о перспективах развития вооруженных сил Республики – да о такой удаче мечтали многие совсем неглупые люди, тем более, люди военные. И говорил он – пусть и несколько витиевато, в принятой и привычной партийном манере – о многих важных и разумных со всех точек зрения вещах. О сокращении армии и о задачах встающих в этой связи перед ЦК, РВСР и Наркомвоенмором. Об экономической и кадровой бедности Страны Советов, разрухе и топливном голоде, и, разумеется, о Голоде, все еще свирепствовавшем во многих центральных и окраинных губерниях. О технике – танках, аэропланах, химии – которой практически не было у РККА, но которая ей была жизненно необходима…
Троцкий говорил долго, предоставляя, впрочем, Кравцову возможность вставлять тут и там краткие ремарки, отмечая лаконичными репликами свое отношение – практически по всем пунктам положительное – к словам Вождя. Так что затянувшийся монолог можно было бы, исходя из правил риторики, счесть за диалог, но Макс не обольщался. Это не он беседовал с Троцким, это Лев Давыдович говорил с ним. Смущало только отсутствие ясно сформулированной цели этого затянувшегося общения. Ведь не стал бы Наркомвоен тратить свое драгоценное время на какого-то – прямо сказать, одного из многих – командиров Гражданской войны просто так.
Черный лакированный "Роллс-ройс" довез их до здания бывшего Александровского училища на Знаменке, где размещался Реввоенсовет Республики. Но Троцкий ясно дал понять, что "еще не закончил", и разговор продолжился в кабинете наркома, куда подтянутый, словно офицер лейб-гвардии, порученец тут же принес крепкий горячий чай и какое-то печенье, на которое Кравцов даже внимания не обратил. Он был лишь рад возможности закурить, наконец, и глотнуть горячей терпкой жидкости, отказавшись – на нервах – даже от сахара, который был так необходим сейчас его перегретым мозгам.
– А вы, Макс Давыдович, как получилось, что вы стали военным? – Троцкий сменил тему столь стремительно, что Кравцов едва успел сообразить, что и как отвечать.
– А знаете, Лев Давыдович, – сказал он тоном, предполагавшим "размышление вслух". – Я много об этом думал. Не все время, конечно, но часто. Вопрос, как мне кажется, вполне в духе русской интеллигентской традиции. "Что делать?" "Кто виноват?" "Кому на Руси жить хорошо?" Я имею в виду тот непреложный факт, что профессия военного – есть профессия убийцы, имеющего на руках карт-бланш государства и от него же индульгенцию.
– Любопытная мысль, – прищурился Троцкий. – Кажется, здесь вы идете даже дальше Владимира Ильича в его "Государстве и Революции". Но это так, всего лишь Нота Бене. Продолжайте, пожалуйста.
– Я, собственно, хотел объяснить вам, Лев Давыдович, причины моих размышлений на эту тему. Я ведь предполагал стать врачом, да и стал им практически, хотя и не успел получить форменный диплом и пройти интернатуру. Однако профессия врача, даже и хирурга, вынужденного сообразно своему ремеслу причинять людям боль и лить кровь, профессия эта одна из наиболее гуманных среди всех прочих человеческих занятий.
В какой-то момент Кравцов вдруг осознал, что и сам он – возможно, под гипнотическим воздействием личности Троцкого, – заговорил на давным-давно позабытом им языке русской интеллигенции. Пусть и партийной, пусть и революционной, но русской и образованной.
– На войну я попал из-за дурости, – Кравцов пыхнул трубкой и отпил глоток чая, чтобы смочить горло. – Патриотизм затмил тогда все доводы разума. И ведь я же мог направиться на фронт дипломированным врачом. Всего-то и надо было, что подождать несколько месяцев, возможно, год. Однако я был охвачен энтузиазмом – вы, вероятно, помните тогдашнюю эсеровскую риторику? – а потом стало поздно. Коготок увяз, как говорится… Я попал на войну и с удивлением обнаружил, что делаю трудное, но важное дело. Идеология отступила в тот момент в сторону, уступив место практическим задачам, которые я, как оказалось, мог решать даже лучше кадровых офицеров. Впрочем, кадровых офицеров в ту пору оставалось в войсках немного, а я… Ну, думаю, я не должен вам объяснять, что страх – проблема в первую очередь психологическая, а моя психика оказалась устойчивой к напряжениям, и фантазии о смерти и увечье до времени удавалось вытеснять из сознания. Так что я прослыл отважным, что для воинского начальника является непременным условием его популярности у "нижних чинов", как мы тогда говорили, а так же разумным – в смысле исключительно военном – и справедливым командиром. Но все это внешнее, вот что я хочу сказать. Изнутри же, я просто научился относиться к войне, как к работе. Я делал дело, Лев Давыдович, так я это понимаю теперь. Дело сложное, опасное, но в то же время важное, ответственное, и… ну, я бы сказал, простое. В смысле незамысловатое. Вот, собственно, и все.
– А в Гражданскую? – Троцкий слушал внимательно, не перебивал. Курил папиросу, поблескивал стеклами очков, изредка подносил к губам стакан в подстаканнике.
– В Гражданскую, ко всему сказанному добавилось понимание уникальности момента, ответственности за судьбу Революции, революционный энтузиазм, наконец…
– Понимаю, – кивнул Троцкий. – Но семь лет на войне, ранения, тяжелая контузия… Вы как себя кстати чувствуете?
– Нормально, как ни странно, – пожал плечами Кравцов. – Врачи говорят, здоров. Но я, вроде бы, и чувствую себя здоровым.
О головных болях он решил Троцкому не рассказывать. Это уж как бог даст, а козырей против себя он никому предоставлять не будет.
– Значит, вполне восстановили работоспособность?
– Да, вполне, – твердо ответил Макс.
– Я слышал о вас хорошие отзывы в Академии, – Троцкий оставил папиросу дымиться в пепельнице, встал со стула и прошелся по кабинету, заставляя Кравцова следить за собой взглядом, а то и поворотом головы. – Учитесь вы хорошо, знания демонстрируете обширные, а ум – острый…
Троцкий явно цитировал характеристику, данную Кравцову кем-то из преподавателей или руководителей Академии. Снесарев, Тухачевский? Кто-то другой?
– Спасибо, Лев Давыдович, – улыбнулся Макс. – Весьма лестная характеристика, но мне, и в самом деле, нравится учиться.
– Начитанный, знает языки… – Ответил улыбкой Троцкий. – Вступает в дискуссии с преподавателями, демонстрируя широкую военно-историческую эрудицию и способность доказательно отстаивать свою точку зрения. Так?
– Наверное.
– А что в Региступре? Интересная работа?
– Рутина.
– Так уж и рутина? – прищурился Троцкий, возвращаясь к столу. – Чем вы там кстати занимаетесь?
– Я делаю опись трофейных документов на иностранных языках.
– Тем не менее, о вас очень хорошо отзываются и Лонгва, и Зейбот, и Берзин…
– Я рад, что оправдал их доверие.
– Вы давно знаете Михаила Васильевича? – неожиданно спросил Троцкий. Он все время менял тему разговора, но, вероятно, не случайно.
– Я его совсем не знаю, – честно признался Кравцов. – За меня ходатайствовал Якир, которого знаю по совместной работе на Украине еще с восемнадцатого года. А с товарищем Фрунзе виделся и говорил один раз, когда решался вопрос об Академии. Я даже его поездом в Москву прибыл, но за всю дорогу, может быть, двумя словами обменялся.
