Макс Мах - Под Луной
– Стучат! – встрепенулась Рашель.
– Лежи! Открою, – остановил ее Макс и встал с дивана.
Всунув ноги в сапоги и набросив на плечи шинель – в комнате было холодно – он подошел к двери и отпер замок.
– Случилось что? – спросил топчущегося в коридоре Маслова – молоденького, не успевшего толком повоевать слушателя Академии. Маслов был одет по всей форме, но, возможно, он находился на дежурстве или еще что-нибудь в этом роде.
– Товарищ Тухачевский приказал всем слушателям и преподавателям срочно прибыть в Академию!
– Понял. Спешишь?
– Да, мне еще…
– Тогда коротко, случилось что? – свой вопрос Кравцов задал так, то есть таким тоном, с такой узнаваемой любым военным человеком интонацией, что не ответить Вася Маслов просто не мог.
– Зиновьева убили!
– Да, ты что! – вскинулся Кравцов, надеясь, что получилось достаточно убедительно. – Где, когда, как?
– Не знаю! – замотал головой Маслов. – Вроде в Питере… Но не знаю. Я побежал? Хорошо?
– Беги! Саблин, на выход! – кивнул Макс, выглянувшему на шум другу. – Всем приказано прибыть в Академию. Говорят, – понизил он голос. – Григорий Евсеевич убит.
Новость, что и говорить, нерядовая, и Саблин отреагировал на нее самым естественным образом. У него даже челюсть отвисла. Последним вождем, которого хоронила партия был Свердлов, но Яков Михайлович умер от "испанки". А из погибших от белого террора вспоминались только Урицкий с Володарским, да, пожалуй, еще убитый анархистами Загорский. Были еще наркомы Бакинской Коммуны – Шаумян, Фиолетов и Азизбеков – но и это дело давнее. Восемнадцатый год.
Покачав головой и чертыхнувшись, Кравцов вернулся в комнату, где застал лихорадочно одевавшуюся Рашель. Кайдановская, разумеется, слышала весь разговор и теперь спешила в Комуниверситет. В такие дни партийные активисты стремились быть вместе. Мало ли что?
– Думаешь, правда? – спросила, натягивая свитер.
– Не знаю. Маслов ведь тоже ничего толком не знает. Может быть, ранен, – пожал плечами Кравцов и, не мешкая, стал одеваться. – Про Ильича тогда, в восемнадцатом, тоже говорили, убит…
На самом деле думал сейчас Макс о другом.
"Все ли прошло гладко?" – вопрос этот таил в себе множество уточнений.
Убит Зиновьев или только ранен, и насколько серьезно он ранен, если все-таки не убит? Успел ли уйти Лесник? Как быстро чекисты из охраны председателя Петросовета поняли, что произошло? Удалось ли вынести и спрятать оружие? И еще множество других конкретных вопросов, которые по заданным условиям просто некому задать. Группа Кравцова никогда, собственно, официально не существовала, а после завершения "Дела Бирзе" и вовсе распущена. То есть, все ее члены отошли в тень и затаились до новых распоряжений. Правил конспирации никто не отменял.
– Все! – крикнула Рашель уже в дверях. – Я побежала!
– Береги себя! – бросил ей вслед Кравцов, затянул поясной ремень на шинели, пристегнул плечевые, поправил кобуру, сдвинув несколько вбок, и, надев на голову богатырку, вышел из комнаты.
По дороге на выход к нему присоединились Саблин, Урицкий, Мерецков и еще несколько слушателей, и они всей группой заспешили через залитый солнечным сиянием Калашников переулок на Воздвиженку.
– Как думаешь, – тихо спросил Саблин. – Это эсеры?
– Да, кто угодно! – крутнул головой Макс. – Непонятно только, почему он и отчего именно сейчас.
Вообще-то ответ Кравцову был известен. В его планы входило изменить расстановку сил в Политбюро и ЦК. Первый шаг был сделан, когда в ноябре Макс пришел к Ленину. И дело не только в разговоре, состоявшемся тогда между ними, в словах сказанных тет-а-тет и написанных в "Резюме". Уже ночью, с двадцать второго на двадцать третье, Кравцов передал подъехавшему в Региступр Ивану Никитичу Смирнову все сопутствующие "Делу Бирзе" документы, хотя и несказанно удивился тому, что Владимир Ильич обратился с таким деликатным поручением к очевидному оппозиционеру. Смирнова, насколько помнилось Кравцову, на Десятом съезде вывели из ЦК. Вместе с Крестинским и Серебряковым, кажется, но, видимо, из обоймы не выпал ни один из них. Итак, документы попали к Ленину, и Старик их, скорее всего, просмотрел той же ночью. Тем более странным представлялось отсутствие какой-нибудь внятной реакции, ведь компромата в тех бумагах – выше головы, и не на одного только Дзержинского.
Однако изначально план включал не только "информационное воздействие", но и силовые акции. И здесь, как ни странно, свою роль сыграли чисто субъективные обстоятельства. Кравцов, не будучи лично знаком с Зиновьевым, на дух не переносил председателя Петросовета и руководителя Коминтерна. Этим, собственно, и определялся выбор. Объективно, его гибель сплачивала партию перед Одиннадцатым съездом, ослабляя давление на Троцкого. Освобождались два ключевых поста, не считая членства в Политбюро, что делало возможным продвижение вверх совсем не тех фигур, что ожидались в недалеком будущее. Но и субъективно: Зиновьева со всеми его питерскими выкрутасами Кравцову было не жаль. Ни о Троцком, ни о Ленине он в таком контексте даже подумать не мог, а Каменев и Сталин представлялись Максу ценными работниками, умеренная вражда между которыми шла делу только на пользу.
– Увидите, – сказал, подключаясь к разговору, Урицкий. – Это или Савинков, или РОВС.
– Или белые, или розовые, – пожал плечами Кравцов. – Другое дело, единичный ли это акт террора, или нас втягивают в войну на измор?
2
Все следующие дни прошли в сплошном "стоянии". Митинги, встреча траурного поезда на Николаевском вокзале, почетный караул в Колонном зале Дома Союзов, похороны на Красной площади, и снова митинги, митинги, митинги. Было холодно. Снег хрустел под каблуками сапог. Белые клубы пара вырывались при дыхании изо рта, так что над плотно стоящими рядами весела туманная дымка – толпа дышала.
Кравцов был со всеми. Стоял, слушал, говорил. Говорить – в смысле, митинговать, "толкать" речи – он, впрочем, не любил. Не то чтобы не умел, косноязычие мешало или еще что. Просто не оратор, не митинговый боец. Никакого удовольствия от "самого процесса", как некоторые другие товарищи, не испытывал. Напротив, ощущал себя чужим и не нужным перед массой незнакомых и непонятных ему людей. Однако именно Кравцов оказался – совершенно неожиданно для самого себя – крайне востребованным оратором. "Орать" пришлось на двух московских заводах, в одном из полков гарнизона, в Большом театре – на общем траурном митинге, и в Тимирязевской академии. После каждого такого выступления, отирая испарину со лба, Макс с тоской думал о том, что командовать дивизией в отступлении и того проще. Во всяком случае, для него. Но взялся за гуж…
Дело шло к съезду, назначенному на конец марта, и Кравцова аккуратно, но настойчиво выводили в делегаты. Кто именно занимался его "проталкиванием" Макс не знал, но чувствовал присутствие "опытного партийного организатора" за спинами говоривших с ним людей. Ну, а за "анонимом", разумеется, предполагался Ульянов. Тут сомнений быть не могло: Владимир Ильич отличался известной последовательностью во всем, что делал. Предложил Кравцову стать делегатом съезда – знать бы еще, зачем, – и не забыл, протежировал, несмотря на нездоровье и сложность ситуации. А ситуация, как, собственно, и предполагалось, сложилась в Республике отнюдь непростая. Смерть Зиновьева разрушила устроившееся за прошедшие годы равновесие сил, и в условиях неопределенности начали складываться новые союзы. Все "пробовали" всех, взвешивая встречные предложения и оценивая перспективы. И вновь – и теперь уже совершенно нежданно-негаданно – Кравцов нашел себя совсем не в том "разряде", в котором числил, исходя из известных ему обстоятельств. Пожалуй, даже в лучшие годы – в восемнадцатом и девятнадцатом, когда на самом деле и взошла его звезда – Макс не относился к числу больших или даже малых вождей. А между тем, в числе тех, кто как бы невзначай заговорил с ним во время траурных церемоний, оказались очень разные люди, большинство из которых еще совсем недавно "смотрели сквозь" Кравцова. И не по злобе или из комчванства. Просто он был им неинтересен тогда, но времена, кажется, переменились.
В колонном зале подошел Лашевич, пожал руку, спросил о здоровье, вспомнил какой-то смешной случай из Петроградской осени семнадцатого, пригласил зайти вечерком, посидеть, попить чаю. В Большом, подозвал, по-дружески помахав сквозь толпу рукой, Николай Куйбышев – старый знакомый по Южфронту. Бывший комдив Девятой дивизии был здесь не один, а с братом, которого Макс лично не знал, но о котором много чего слышал. Познакомились, перекинулись парой слов, и тут, проходя мимо, кивнул ему с самым дружеским выражением лица Фрунзе. Впрочем, с Михаилом Васильевичем в тот раз поговорить не удалось, но зато, отведя Кравцова в сторонку, с ним долго разговаривал Гусев-Драбкин, расспрашивал, о том, о сем, но так толком ничего – по существу вопроса – и не сказал. А вечером, у Лашевича, искренний интерес к скромной персоне бывшего командарма проявил Серебряков, даже расчувствовавшийся неожиданно при воспоминаниях о годах военных невзгод. Однако самый интересный в эти дни разговор состоялся у Макса с Троцким. Дело было сразу после похорон Зиновьева, упокоившегося у Кремлевской стены рядом со Свердловым. К расходившимся по домам слушателям Академии подбежал порученец, не по-зимнему одетый в хромовую кожу. Сунулся к одному, другому, не зная, по-видимому, Макса в лицо. Нашел, наконец, Кравцова и, спросив вежливо, не занят ли, мол, часом, Макс Давыдович, пригласил – впрочем, вполголоса – в авто председателя Реввоенсовета Республики.
