Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий

Выждав ещё неделю, Пётр выехал в Санкт-Петербург, взяв с собой одного из слуг. С супругой своей он так и не свиделся, рассудив, что лучше сперва сделать, а после говорить, чем наоборот. Маргарита Васильевна, впрочем, получила письмо, подробное и туманное одновременно, из которого поняла, что деньги у неё в кармане, но супруг временно отбывает в столицу для решения каких-то формальностей.

Все столичные города похожи друг на друга тем, что их можно любить и не любить, обожать и ненавидеть абсолютно за что угодно. Безобразов Петербург уважал. Ему нравилась простота и скромность жизни, аккуратность течения времени, приятность в поведении людей, строгость и чинность. Будь у него иной нрав, он мог бы любить этот город за что-то другое — например, за роскошь и мотовство, за непредсказуемость не то что завтрашнего, но и сегодняшнего дня, за удаль и молодечество и даже за чувство свободы. Так уж устроены столичные города, что отражают мир посещающих их людей.

Остановился Пётр у одного из встреченных бывших сослуживцев, который сам предложил пожить в маленьком флигеле его дома до тех пор, пока дела гостя не обретут определённость. Пётр согласился, убедившись, что и в самом деле не стеснит приятеля, устроившись вполне сносно.

Человек он был, как можно заметить, надёжный, не любящий опозданий, предпочитающий иметь некоторую фору во времени, сумевший прибыть за двое суток до назначенной ещё в Болдино встречи с Пушкиным. Эти дни Пётр думал употребить на приятное ничегонеделание, прогуливаясь по улицам, катаясь на извозчиках, когда устанет ходить, смешиваться с толпами зевак, если встретит что-то интересное, пить кофе и обедать в приличных заведениях, словом — вести себя как на отдыхе за границей.

План был хорош, но, как и множество других хороших планов, не был и не мог быть осуществлён. Человек предполагает, а Петербург располагает. Нет, поначалу всё складывалось как нельзя лучше: Пётр заглянул в кофейню, где подавался очень хороший «кофий», честно помёрз на Невском проспекте среди спешащих куда-то людей и даже сходил в театр, соблазнившись любопытством посетить дворец, в котором тот находился.

Императорский Михайловский театр, совсем новое, недавно открытое для широкой публики заведение, ставил произведение тридцатилетней давности, драматурга Василия Фёдорова, любимое многими «Русский солдат, или Хорошо быть добрым господином» — о взаимоотношениях помещика со своими мужиками. В нём помещик по фамилии Добров, человек очень добродетельный, по причине этой добродетели испытывает нужду в деньгах и находится на грани разорения. Крестьяне, проведав о беде барина, все как один решают помочь и собирают средства. Но помещика выручает солдат, когда-то давно сданный им в рекруты. Этот славный человек, уже инвалид на пенсии, приносит барину полную драгоценностей шкатулку, добытую им на войне. Барин умиляется — так тут ещё и крестьяне приносят десять тысяч рублей серебром, которые собрали, продав всё своё имущество. Барин уже не умиляется, он растроган. В порыве благодарности он предлагает вольную крестьянскому старосте, чем приводит того в испуг. Крестьянин категорически не желает на волю, боится, что барин его отпустит и умоляет этого не делать, в конце концов убедив помещика отменить решение.

Публика была в восторге, трижды вызывая актёров на бис и завалив сцену цветами. Некоторые из стариков, в мундирах ещё екатерининской эпохи, не могли сдержать слез. Сейчас они были уверены, что так всё и происходило, и жалели о прошедших временах, с естественным превосходством поглядывая на куда менее счастливых современников.

Петру выступление тоже понравилось — он сам не знал, почему. Было в нём что-то доброе, чего так порой недоставало в суматохе повседневности с её ворохом мелких проблем. По этой ли причине или другой, но ротмистр позволил старым приятелям (так устроены театры — в них непременно наткнёшься на сослуживцев, которых не видел много лет и менее всего заподозрил бы в любви к искусству) увлечь себя «на вечер» к графу «У», совсем ещё молодому повесе, так нуждающемуся в положительном примере старших товарищей.

Безобразов, подобно многим дворянам — даже не слишком богатым и знатным, чувствовал себя в Петербурге словно в игрушечном военном лагере, по чьей-то воле обустроенном в прекрасное имение, где было всё, где были все и где он сам был как «у себя». И жизнь наглядно подтверждала это чувство: вот он прошёл шлагбаумы, очутился внутри, без труда отыскал, где ему жить, где отдыхать, бесспорно найдёт, где служить, а пока едет приятно провести время в одно из сотен ежедневно используемых для этой цели мест.

Долго добираться не пришлось, молодой граф У. обитал в просторной квартире на пятнадцать или шестнадцать комнат на Конногвардейском бульваре. Гостей встречал швейцар, рослый детина в роскошной ливрее, рождённый, если судить по лицу, в одном из кантонов между Тулой и Нижним Новгородом.

К моменту явления новых гостей дым уже стоял коромыслом, людей было очень много — не менее трёх десятков мужчин, не считая лакеев, большей частью в форме (хотя попадались и штатские), которые ели, пили, смеялись, курили, ходили из комнаты в комнату, топали сапогами, звенели шпорами, играли в биллиард и карты. Сам граф, действительно молодой человек с благородным лицом, старался делать всё сразу. «Обычная история, — подумал тогда Пётр, — юноша желает казаться взрослым, для чего предоставляет свой дом на разграбление этой саранче». Опытный глаз военного сразу отметил главную особенность данного сборища — развязность манер участников, редкую даже для самых дружеских вечеров.

К столу он не притронулся, очень уж тот был «обглодан», а лакеи, судя по всему, заботились лишь о замене опустевших бутылок и разбитых бокалов.

«Без скандала не обойтись, — понял Безобразов, — так встретим его достойно!». После чего спокойно сам налил себе хорошую рюмку водки.

Люди действительно вели себя некрасиво. Развязность коробила. Кто-то перебивал рассказчика и хохотал тому в лицо, другой держал соседа за воротник, третий стоял, пошатываясь, с открытыми бутылками шампанского и нечаянно плескал его на пол, а иногда и на штаны проходящих мимо. Четвёртый говорил с набитым ртом, пятый взял рукой без перчатки кусок сахару, шестой дважды за минуту наступил кому-то на ноги, седьмой выбил трубку в пустую тарелку, восьмой... Вскоре Пётр понял, что так его смущало: не было ни одного исключения, ни одного человека, кто наглядно не нарушал бы писанные и неписанные правила этикета. Вот это было действительно необычно — в жизни он успел повидать всякое и считал себя весьма снисходительным к слабостям находящихся под влиянием Бахуса, но подобное неумение держаться впервые наблюдал у всех сразу.

Перейдя в следующую за гостиной комнату, Пётр оказался в биллиардной, где увидел то же самое. Бьющий игрок киксанул оттого, что какой-то нахал чихнул ему в ухо, и оба рассмеялись. Безобразов оторопел, ведь игра шла на деньги, кучкой лежащие на углу стола и придавленные тяжёлой пепельницей, да и в целом биллиард — не бирюльки. За подобный фокус попросту били, не за само нарушение даже — за мерзость. Здесь же будто в порядке вещей!

Он стал оглядываться в поисках пригласивших его приятелей, но тех и след простыл. Знакомых лиц больше не было — и эта мысль заставила его собраться, ведь сама по себе тоже казалась странной. Невозможно знать всех, но оказаться в столь многочисленным обществе, не зная совсем никого — то есть ни одного лица не встречав ранее, такого в его жизни тоже ещё не бывало.

— А что вы не играете, ротмистр? — чья-то рука хлопнула его по спине.

— Мы представлены? — поинтересовался Пётр, разглядывая растрёпанного наглого юнца в мундире корнета конной гвардии. Тот лишь хихикнул.

— Представлены, не представлены, какая разница, ротмистр? Нет, если желаете того, то извольте: корнет Ширяев, к вашим услугам! — после чего попытался изобразить подобие выправки и позвенеть шпорами.

— Ротмистр Безобразов. Вы что-то хотели, молодой человек?