Владимир Бабкин - Новый февраль семнадцатого
И в этом плане непонятный и неожиданный кульбит с вылетом в Могилев вместо Петрограда мог нарушить всю стройность и выверенность планов Родзянко, поскольку в Могилеве Ставка, а значит, Михаил Александрович попадет под влияние этих прохвостов — Алексеева и Лукомского, имеющих свои планы на смену власти. И что они там нашепчут в уши Великого Князя — вопрос. Тем более, неизвестно какие телеграммы начнут слаться во все стороны за его подписью. Плюс не следует забывать о присутствии в Могилеве Великого Князя Сергея Михайловича, а значит, был вариант неожиданных действий и со стороны великокняжеской фронды, у которых были свои планы на власть. Но если от заговора Великих Князей можно пока отмахнуться, поскольку реальной военной силы за ними не стояло, то вот генерал Алексеев был опасностью реальной и, к тому же, малопрогнозируемой. М-да, проблема…
Перечитав текст еще раз, Михаил Владимирович Родзянко вздрогнул.
«И вас очень прошу о том же. Встретимся в Петрограде. Я прибуду в столицу вместе с войсками. Михаил».
А вот это уже очень серьезно. Совершенно понятно, что недалекий Миша сам из себя ничего не представляет и ни на какую роль кроме свадебного генерала не претендует. Но, кто-то же ему в голову такую мысль вложил и предусмотрел такой сценарий, когда Михаил Александрович будет использован в качестве легитимного знамени для карательного похода на Петроград. И тут явно не обошлось без нашего доблестного наштаверха генерала Алексеева! Да и идею с вылетом в Ставку для беседы с царем Миша, конечно же, не сам придумал.
Мурашки побежали по спине Родзянко. Сейчас в руках Алексеева сам Император и к нему же летит возможный Регент или приемник. Блокировав в поезде Государя, Алексеев с Лукомским получают в руки всю формальную полноту власти в стране, имея контроль над такой слабой фигурой, как Великий Князь Михаил Александрович. И это очень и очень плохо.
И с этим срочно нужно что-то делать.
* * * ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.Четыре винта молотили воздух, как бешеные. Летим уж часа два. Грохот двигателей и отсутствие компании лишили меня возможности вести разговоры. Поэтому почти все время уходит на созерцание красот внизу и на размышления.
Внизу проплывал февраль 1917 года. Заснеженные поля чередовались с черными массивами лесов. Иногда в это чередование разбавляли русла покрытых льдом рек или проплешины деревень. Попадались и города. Хотя, по меркам двадцать первого века такие населенные пункты тянули скорее на гордое наименование «поселок городского типа». Застроенные, в основном, малоэтажными домами и тем, что в советские времена именовалось «частным сектором» — множеством небольших, как правило, деревянных строений. Но вот церквей было значительно больше.
Горшков выбрал маршрут, при котором наш «Муромец» на завершающем участке пролетал ближе к городам и железной дороге. Как он пояснил, так, в случае чего, нам будет легче добраться до Могилева. Резервными аэродромами он назвал Великие Луки, Витебск и Оршу.
На борту кроме меня было еще три человека — сам Горшков в качестве командира корабля и пилота, лейтенант Александр Орловский и моторист-стрелок Марсель Плиа.
Вообще, в это время, как по мне, был определенный кавардак с воинскими званиями, который уходил своими корнями еще в петровскую эпоху. Звания различных родов войск не совпадали, а одни и те же знаки различия могли значить разные звания. Например, штабс-капитан в пехоте и артиллерии имел погоны соответствующие капитану советской или российской армии моего времени, то бишь имели четыре маленькие звездочки на погоне с одним просветом. В кавалерии эти погоны полагались штаб-ротмистру, у казаков это был бы подъесаул. В лейб-гвардии уровню пехотного штабс-капитана соответствовал поручик (с погонами современного мне старшего лейтенанта), а во флоте на уровне штабс-капитана пехоты был лейтенант. Причем погоны у флотского лейтенанта были привычные для меня — две лейтенантские звездочки на погоне с одним просветом. То есть летевший в качестве второго пилота и артиллерийского офицера лейтенант Орловский равнялся по «Табелю о рангах» пехотному штабс-капитану. А поскольку отдельных воинских званий для авиации еще не было введено, то каждый летчик в Императорском Военно-воздушном Флоте России был в званиях тех родов войск, откуда он пришел в состав ИВВФ. Поэтому тут запросто соседствовали пилоты с пехотными, артиллерийскими, кавалерийскими и флотскими званиями.
В общем, структура званий в Русской Императорской Армии была своеобразна. Стоит еще упомянуть о том, что лейб-гвардии полковник был на ступень выше полковника пехотного и занимал промежуточное место в «Табели о рангах» между полковником и генерал-майором. То есть тот же лейб-гвардии Преображенского полка полковник Кутепов по званию был на одну ступень выше, чем везущий меня сейчас по небу полковник Горшков. Кстати, всем воинским званиям соответствовали чины гражданские, которые носили цивильные государственные чиновники. Так что тот же штабс-капитан пехоты или лейтенант флота соответствовали гражданскому чину титулярного советника, а, например, лейб-гвардии полковник равнялся чину статского советника. Или взять, к примеру, господина Родзянко, председателя распущенной Николаем Государственной Думы. Так вот он имел чин действительного тайного советника, что соответствовало пехотному генерал-майору. Так что в «Табели о рангах» я со своим генерал-лейтенантским званием был на ступень выше Родзянко и имел III класс чина. А привычного по моему времени звания майор тут вообще не было, поскольку сразу после капитана следовало звание подполковника, а значит, я бы в это время носил в реальности звание капитана пехоты (инфантерии), или лейб-гвардии штаб-ротмистра, или старшего лейтенанта флота.
Следует добавить, что были еще такие свитские звания как флигель-адъютант, генерал Свиты и генерал-адъютант, ведь именно погоны с царскими вензелями и тремя звездами генерал-адъютанта украшали сейчас плечи моей бекеши. Это были специальные звания для особо доверенных военных, которые числились в Свите Императора и были его офицерами для особых поручений. По логике офицеры и генералы Свиты раз в два месяца должны были дежурить при особе Императора, выполнять особые миссии, принимать на себя военное руководство в чрезвычайных ситуациях, проводить специальные расследования и имели беспрепятственный доступ к особе Государя в любое время дня и ночи. Кроме того, они имели право напрямую писать Императору рапорты, минуя всю вертикаль власти между собой и Государем.
Такие офицеры и генералы имели на своих погонах императорский вензель, который демонстрировал окружающим их особый статус и фактически ставил офицеров Свиты на ступень выше окружающих их военных. Более того, обращаться к ним следовало с учетом этого особого звания. Например, ко мне, если опустить обращение по великокняжескому титулу, следовало обращаться как к генерал-адъютанту, а не как генерал-лейтенанту, которым я и являлся по факту.
Причем, таких особых званий было всего три — флигель-адъютант, генерал-майор (контр-адмирал) Свиты Его Императорского Величества и генерал-адъютант. Звание флигель-адъютанта Император мог пожаловать обер- и штаб-офицерам, то есть любому офицеру до полковника включительно. С генералам-майорами и контр-адмиралами Свиты все понятно из самого наименования звания, а вот генерал-адъютантом мог стать человек в звании не ниже генерал-лейтенантского. Насколько я помнил, на настоящий момент в России имелось 56 флигель-адъютантов, 64 генерал-майора или контр-адмирала Свиты и 51 генерал-адъютантов. Расплодил братец Коля адъютантов, а порядок в Империи не обеспечил.
Короче, черт ногу сломит с этими дореволюционными чинами!
Или, например, вот тот же Марсель Плиа, который только что проследовал мимо меня по салону в сторону пилотской кабины, имел чин фельдфебеля, что в армии моего времени соответствует званию старшего сержанта. В кавалерии он был бы вахмистром, а на флоте быть ему боцманом. В общем, имел он обычный унтер-офицерский чин.
Однако упомянутый Марсель Плиа был знаменит не своим невеликим чином, а тем, что он вообще один такой на свете. Вот везет мне с уникальными людьми сегодня!
Когда полковник Горшков представлял мне перед вылетом членов своего экипажа, я не мог не удивиться тому, что наш моторист-стрелок чернокожий! И в мое время такой человек бросался бы в глаза в строю российской армии, а уж в это патриархальное время и говорить тут нечего!
Покопавшись в памяти прадеда я выудил оттуда все что он знал по данному вопросу. Нет, Великий Князь Михаил Александрович никогда не пересекался с этим незаурядным человеком, но, по крайней мере, слышал о нем. Ну, еще бы, ведь Марсель Плиа был уроженцем Французской Полинезии, то есть родился в Южном полушарии на островах посреди Тихого океана, буквально на противоположном от России конце нашей планеты! Его мать была нянькой у французских колонистов и, возвращаясь во Францию, они взяли няньку с собой. Так Марсель с диких островов Полинезии переместился в блистательный Париж. Как Марсель оказался в Санкт-Петербурге прадед не знал, да и неважно это. Важно то, что попав в 1906 году в русскую столицу французский полинезиец быстро обрусел, выучил русский язык, женился на русской девушке, которая родила ему сына. Работая на заводе, он проявил недюжинные таланты к механике и вообще зарекомендовал себя смышленым малым. С началом мировой войны он поступил добровольцем в русскую армию, где был направлен в качестве шофера в ИВВФ. Но не сиделось ему за баранкой грузовика и вот он уже моторист-стрелок на «Илье Муромце», где своим героизмом успел заслужить два Георгиевских Креста и уважение самого Игоря Сикорского.
