Андрей Валентинов - Ангел Спартака
Лишь голос врезался в душу — острием кипрской бронзы по мрамору. Голос, сказавший мне в ту ночь: «Хочешь стать моим ангелом, Папия Муцила? Да будет так!» Мне никогда не снится этот голос. Я его просто слышу.
* * *— Здравствовать и радоваться! — отчеканил конный декурион, появляясь в дверях. — Докладываю! Прибыл. Да! Могу ли приветствовать сиятельную Фабию...
— Замок, — кивнула я. — И задвижка тоже. Здравствуй, Феликс. Заходи.
Гай Фламиний, уже устроенный мною на табурете возле окна, на «Здравствуй!» не сподобился. Впрочем, его негромкое ворчание можно было истолковать и так.
Оглянулась. За окном солнышко светит, под окном — шум голосов. Душновато, жарко. Летний капуанский денек, самый обычный. И два героя — в моей комнате и не на привязи. Делать нечего, сама позвала!
Аякса нет. У одноглазого своя служба.
— Прибыл! — повторил Феликс Помпеян, справившись с задвижкой. — Приветствовать...
— Хозяйки нет, — вздохнула я, сообразив, что даже не придумала, куда деть ее, сиятельную. — И не будет. Пока.
Поглядела на клепсидру — кончилась вода, а перевернугь не догадалась. Ничего, солнце не за тучами, можно и по солнцу.
— Пойду, наверно, — поэт выразительно взглянул на Феликса, затем на меня. — Надо...
Ох ребята, ребята! И не скажешь, не объяснишь.
— Не надо! — отрезала я голосом, что у твоего центуриона. — в городе очень жарко. Душно. Будем сидеть здесь! Ты будешь... читать стихи. Ясно? А мы с Феликсом слушать. О кувшине вина я не забыла — озаботилась. Потратилась на фалернское ради такого случая. И об омаре вовремя вспомнила, послала мальчишку в ближайшую лавку. А то обидно, два раза показали, ни разу не пробовала. Вот он, красавец, клешней грозит!
— Стихи? — Брови декуриона полезли вверх. — Стихи — песня. Служат. Нет. Служит. Подъем боевого духа Да. Исполняется каждый день. На строевой подготовке Петь полагается громко. Да! Команда: «За-пе-вай!»
Бедняга Гай застонал, и я поспешила вмешаться:
— Сейчас ты, Феликс, нальешь всем вина... Нет, я сама налью, а то ты перепутаешь. Вино хорошее, вода горная со снегом, мы сядем, потом Гай будет читать свои стихи...
То ли показалось, то ли парни и в самом деле переглянулись?
Первый кубок я перелила. Вроде и вина в меру плеснула, и воды, но только растеклась лужа по столу — красная, вперемежку с тающим снегом. Помянула я Плутона с Цербером, поискала глазами тряпку...
— Папия!
Ребята стояли рядом, плечом к плечу. Как подошли, не услыхала.
— Случилось? Хозяйка обижает? Да? Помочь?
— Папия, что с тобой? Что мы можешь сделать?
Не слепые они, конечно. Только что ответить? Что я просто не хочу завтра обмывать их трупы?
— Ничего не случилось, мой Гай! Ничего не случилось, мой Феликс! Пока. А чтобы совсем ничего не случилось, вы сделаете то, о чем прошу.
— Стихи, — кивнул декурион. — Слушать. Вино. Пить. Да!
— Стихи, — согласился поэт. — Если хочешь, Папия, можем спеть. Хором, по команде: «За-пе-вай!»
— Хором?! — Глаза конного декуриона загорелись. — По команде?
— Начнем с омара, — решила я, заставив себя улыбнуться.
— Омар! — послушно кивнул Феликс. — Панцирь. Защитное вооружение. Как у легионеров. Да. Нет! Лучше. Удобнее. Вкусно!
Я поглядела на омара, но тому было уже все равно.
* * *...Струг бил в струг, полосуя гладь Форкиады;
Ноги обув в зубы копий,
Взбычив лоб,
Рвались они смять сосновые руки весел...
Петь не стали, зато стихи оказались о войне. Странные стихи! Гай пытался объяснить про особенности языка, про то как пришлось возиться с переводом.
...А когда, размыканные, зияли ладейные тела
Боковинами в опоясках льнов —
То иных доковеркивал новый гром,
А иные стремглав шли вглубь,
Обезблещенные хватким железом.
Опетленный Арес, взнузданный в огне,
Твердым древком
Взлетал из рук и падал меж тел.
Трепеща на ветру оперением.
Смерть
Нес полновес свинца.
Тимофей Милетский исхитрился. Грек, понятно, кто же еще? Как о такие строчки («особенности языка»!) мой Гай собственный язык не сломал? Но звучало страшно. «Смерть нес полновес свинца...»
В напор и в отпор наш и вражий строй
Вплавь резал грудь Амфитриды
В венце из рыб, меж мраморных крыл.
Врушивался в рот
Пенный вихрь не Вакхова питья,
Полое захлестывая снедалище.
Горлом изрыгая соль,
Криком, как визг, и мыслью, как бред,
Сквозь скрежет зубов вдосталь клял он
Море, сокрушителя тел.
Давняя битва у острова Саламина. Греки против персов, корабли против кораблей, сила — против иной силы. Пенный вихрь не Вакхова питья захлестывает горло тонущих, заглушая предсмертные проклятия. Смерть, смерть, смерть.
Но уже расточалась в бег
Торопливая вражеская сила;
Шеями вперед гибли струги, дробясь о мель;
Рвались из рук
Черные ладейные ноги,
В челюстях крушились
Мраморными брызгами дети ртов,
Было море в трупах, как небо в звездах.
Не выдержала, подошла к окошку. Высоко стоит солнце, за шестой час перевалило. Вино еще есть, стихов у Гая тоже хватит. Только бы Аякс не сплоховал! Ничего, он взрослый, видал виды, не станет зря подставляться.
А разве можно так: «Было море в трупах, как небо в звездах»? Гадость какая! Но... Запомнилось!
Ослепшие, бездыханные,
Щекотали трупы волны, бременили берега.
А там, на песке, дрогла нагота,
Кипели слезы
С криком и стуком рук о рук,
С похоронным стоном
О земле отцов.
Пуста клепсидра, на застеленном ложе — ненужная уже тряпичная груда. Туники, паллы, гиматии... Вино с омаром — поминки по сиятельной Фабии Фистуле. Недолго прошустрила она в славном городе Капуе, обидно даже. Но кто знает, может, еще и воскреснуть доведется?
Но не сейчас!
А как пал сирий в бою
Пажитных насельник Келен
Пред железным рубителем эллином,
И заворотило его за волосы горлом вверх —
Он обвил молящей рукою сгиб нависших ног,
Он заплел язык азийский эллинским,
Он сломал чекан печати на устах своих,
След следя ионийских слов:
«Я меня тебя как? Какое дело?
Никогда обратно:
Вести сюда мой;
Больше, отче, нет, нет,
Никогда воевать сюда!..»
Хорошо читает Гай! Даже Феликс заслушался, замер, губу закусил. Хорошие парни, хорошие римляне.
Отвернулась, головой покачала.
Не бывает хороших римлян, Папия Муцила, внучка консула! Для чего ты спаслась, ради чего выжила? Не для того ли, чтобы убивать таких, как Гай, таких, как Феликс? Чтобы падали они на колени перед железными рубителямм Италии, умоляя: «Больше, отче, нет, нет, никогда воевать сюда!..» Море в трупах, как небо в звездах...
Но, уже расточившись вспять,
Быстропутные беглецы
Обоюдоострые дроты пометали из рук,
Врезали в лица острия ногтей,
Растерзали на грудях персидскую ткань,
Сладили голосами азийский вопль.
А взвидев силу свою
В завороте, в смуте, в отпоре, в бегу,
Поверг себя на колени,
Вскинул на себя руки
И, обуреваемый вспененною судьбой,
Молвил:
«Горе лому, которому не стоять!..»
Что там на улице? Окна выходят во двор, огромный двор Острова Батиата, слышно плохо.
Дрогнула рука, вино расплескивая.
Уже? Да, кажется, уже.
Поглядела украдкой на поэта, на Феликса поглядела. Они еще не слышат, не догадываются, представить себе не могут. Не только они! Феликс Сулла Счастливый, беззаконий царь Римский, ты слышишь? Скоро завидишь ты силу свою в завороте и смуте, скоро повергнешься на колени. Горе дому, которому не стоять! Волку выть на Капитолии!
И тут постучали в дверь. Громко, очень громко.
АнтифонЯ еще не знала — никто из нас не знал! — что Сулла Феликс, Сулла Счастливый, Сулла Кровавый, самый страшный враг моей Италии, умер именно в этот день, жаркий, летний день месяца квинитилия, что случился в консульство Луция Лициния Лукулла и Марка Аврелия Котты. Сулла и вправду оказался счастливым — не увидел и не узнал. У богов — ватные ноги. Мы, жаждавшие его гнилой крови, опоздали.
Мы — опоздали. Рим же остался без вождя.
«Знамение!» — сказал потом Крикс, и все с ним согласились, даже Спартак.Учитель же только развел руками. «О чем ты, обезьянка? Умер — и умер себе. Совпадение!»
Я Ему не поверила.
* * *На пороге — Аякс. Единственный глаз смотрит странно. Наконец...
— А ведь бежали!
Кто?! — Гай с декурионом в один голос.
Я молчу. Уже поняла.
— Братва-ячменники! — Зубастый рот радостно скалится. — Заваруха в школе Батиата! Всех режут, всех давят! Уже и на улицу вырвались, к воротам идут, всю стражу передушили. Ну все, зови, Рим, трубачей! Видишь, госпожа Папия, и без семи моих способов обошлось. А главным там какой-то Спартак...
АнтифонСвиток со стихами грека Тимофея — теми, что читал тем жарким днем Гай Фламиний, — лежит передо мной. Незнакомый почерк, чужая рука. Копия с копии.
