Марианна Алферова - Соперник Цезаря
Стоящие вокруг зеваки захохотали. Теперь этот анекдот пойдет гулять по Городу. Клодий в ярости закусил губу. Остроумного ответа, как назло, на ум не приходило. Да и что тут ответить? Цицерон!
А консуляр улыбнулся и добавил:
— Наглого человека я делаю скромным не только важностью своей речи, но и подобными замечаниями.
Цицерон даже не пытался скрыть, что ему доставляет удовольствие унижать друга. Марк Туллий чувствовал себя героем, который вступил в бой за справедливость, позабыв о личном. Но вряд ли они теперь будут считаться друзьями.
III
Поздно вечером Клодий, прихватив чашу с вином, направился в таблин. Раб-прислужник зажег светильники и свечи так, чтобы сделалось почти светло, потом принес из кухни несколько остывших углей.
Держа чашу в руке, Клодий прошелся вдоль стены, размышляя и улыбаясь своим тайным мыслям. Теперь ему никто не сможет помешать — он Бешеный, так называл его отец, бешеный в достижении своей цели.
Клодий взял уголек и на облупившей фреске — что-то растительное, теперь уже не разобрать, что, и принялся быстро чертить лестницу. Вот первая ступень — это должность квестора в Сицилии, где Клодия, скорее всего, заставят заниматься поставками хлеба. Город Рим столь огромен, что вопрос его снабжения — постоянная головная боль сената. Сделавшись квестором, молодой магистрат обеспечил себе место в сенате — он автоматически становился одним из тех шестисот, кто вершит дела в Республике, и только цензоры могут вычеркнуть сенатора из списка. Затем… Клодий помедлил и провел длинную горизонтальную черту. Это трибунат, в карьерной лестнице такой ступеньки нет, но должность народного трибуна может служить прекрасной площадкой для подготовки к дальнейшему подъему, к распространению своей власти фактически на весь Город — Клодий прочертил горизонтальную черту от стены до стены. Кстати, народный трибун вполне может предложить закон, ограничивающий власть цензоров. Почему бы и нет? Что дальше? Конечно же, должность эдила, новая ступень — для пущей популярности придется устраивать пышные игры, в этот год понадобится много денег, несколько миллионов из собственного кармана. Неважно, их потом можно вернуть. Еще одна ступенька — это должность претора. Только спустя десять лет после квестуры. Долго ждать, слишком долго. Претор — это серьезно. Под властью претора суды, у претора право вести военные действия; после консула — должность самая важная и почетная. На следующий год претор может получить провинцию в управление. Клодий написал на стене «провинция». А дальше… О, дальше — самое заманчивое и желанное — должность консула. Но это только спустя три года, в 706 году.[75]
И, будучи консулом, надо подготовить себе новую площадку… Должность в провинции… Нет, что-то куда более значительное…
Клодий провел еще одну горизонтальную черту.
Картина IV. Сицилия
Сицилия — это житница Рима. Хлеб в Италии отныне выращивать невыгодно, его сеют лишь для собственных нужд или для продажи в ближайшем городке. Столица живет в основном за счет привозного хлеба.
Из записок Публия Клодия ПульхраАвгуст 61 года до н. э
I
Гермион спал, прижавшись к боку юной рабыни-гречанки. Ему снилось… Он не запомнил, что ему снилось в то летнее утро, кажется, что-то очень хорошее, когда он вдруг слетел с кровати и треснулся головой о стену. Чьи-то сильные руки схватили его и поволокли по лестнице вниз. В лицо дохнуло морем — значит, неизвестные вытащили Гермиона на террасу. Здесь его оставили лежать на мозаичном прохладном полу. Он всхлипнул, схватился за ушибленный бок и сел. Придя в себя, увидел, что в кресле напротив него, спиной к встающему уже солнцу, расположился человек. Лучи били Гермиону в лицо, и он не мог хорошенько рассмотреть гостя. Лишь контур головы, плеч. Осанка римская. Нетрудно угадать и складки тоги. Гермиона охватило нехорошее предчувствие. Он оглянулся: у него за спиной стояли двое. Один высокий, худощавый, со светлыми варварскими глазами и рваным шрамом на щеке; второй смахивал немного на грека, но ширина плеч и зверское выражение лица не сулили ничего хорошего.
— Нам пора с тобой познакомиться, Гермион, — заговорил римлянин, сидевший в кресле. — Видимо, ты решил, что достаточно иметь дело с наместником, а на Публия Клодия Пульхра можно не обращать внимания. Ты меня расстроил, Гермион. Ты занимаешься поставками хлеба в Рим. Как теми, что собирают в счет налогов, так и теми, что идут по закупкам хлеботорговцев. И что же я вижу…
Тут Гермион разглядел, что в руках у гостя сшитые тетрадкой листы папируса, и гость их задумчиво листает.
— Доминус, я стараюсь изо всех сил, — пролепетал грек.
— Это и видно, — усмехнулся гость. Ярко блеснули зубы. — Но ты, кажется, забыл, что все римляне учатся в школе и умеют читать и считать. Я очень хорошо считаю. Так вот, я лично проверил кое-какие твои записи по приходным книгам и выяснил удивительную вещь. Ты брал хлеб у общин в счет уплаты налогов и записывал одну цену, а когда отправлял в Рим — цена указывалась совершенно иная. В результате многие общины оказывались тебе должны. Ты сам ссужал их деньгами, а потом выколачивал долги, отбирал семейные ценности, поместья, дома. Разве можно так относиться к своим соотечественникам? Нехорошо, Гермион. Очень нехорошо.
Гость наконец поднялся и прошелся по террасе, полюбовался на открывающийся вид — изумрудное море под светлым утренним небом и золотой диск солнца, плывущий над горизонтом. Потом погладил по щеке мраморную Психею, что стояла в углу террасы. И снова прошелся взад и вперед. При каждом шаге скрипели его новенькие кальцеи. Теперь Гермион разглядел, что перед ним молодой человек в тоге римского квестора. Учитывая тему разговора, нельзя сказать, что Гермиона это открытие обрадовало.
— Так вот, — продолжал квестор, — я проверил твои записи за пять лет. Долго проверял. Не все, разумеется, — все я просто не мог найти. Но того, что нашел, мне вполне хватило. Ты наглый, дерзкий вор, Гермион, ты украл семь миллионов.
Грек на миг перестал дышать.
— Доминус, это совершенно не так… не так… — хныча, забормотал он на ломаной латыни, хотя гость говорил с ним на вполне приличном греческом.
— Не надо ловчить. — Квестор поморщился. — Я проверил, семь миллионов — это самое меньшее. На самом деле ты украл куда больше. Но мы можем сойтись на цифре семь. Ведь это совсем немного. Гай Веррес украл в Сицилии сто миллионов. Но ты не наместник провинции, а всего лишь ловкий делец. Сто миллионов тебе ни за что не украсть, даже если бы ты очень старался.
Гермион перестал стонать и принялся обреченно слушать.
— Твои соотечественники сицилийцы должны казне два миллиона. Долги иметь очень неприятно, особенно когда должников тащат в тюрьму или на «кобылу» пытать. Мне это не нравится. Я как римлянин люблю справедливость. Пусть пытают предателей. Но зачем истязать бедных маленьких людей, которые уже все заплатили? — Клодий поморщился. — Это некрасиво, Гермион. Поэтому два миллиона ты вернешь в казну в счет погашения долгов твоих бедных соотечественников. Пусть они будут чистенькие, как новорожденные, над которыми исполнили все положенные обряды. Далее. Через двадцать дней — отсчет вести с сегодняшнего — ты доставишь в мою резиденцию пять миллионов. Наличными. В золотой и серебряной монете. И будем считать, что дело закрыто. — Клодий швырнул тетрадку греку. — Возьми на память. Это копия. Можешь почитать на досуге.
И квестор удалился. Гермион слышал, как скрипят его кальцеи на ступенях лестницы.
II
Когда Клодий и его спутники спустились во двор, два охранника Гермиона, связанные, сидели друг подле друга, подпирая спинами мраморное кольцо колодца. На круглых попках толстеньких купидончиков, украшавших колодец, осталось несколько мазков подсохшей крови. Полибий подошел к связанным «церберам» и с удовольствием пнул по очереди каждого.
— Это вам за то, что без должного уважения отнеслись к римскому квестору.
Клодий и Зосим уже забрались в карцентум[76] и теперь смотрели, как Полибий проводит воспитательную работу с охраной греческого дельца.
Зосим задумчиво перебирал вожжи.
— Доминус, почему ты не заставил ворюгу вернуть все деньги в казну?
— Зосим, друг мой, я ценю твою честность. Но сам посуди, это же глупо: если я верну в казну все семь миллионов, то на меня посмотрят как на идиота. Кто-нибудь тут же захочет их потратить — на войну или на строительство, на что хватит фантазии. Могут просто украсть. Так что двух миллионов достаточно — я погашу долги провинциалов, они придут в восторг, будут молиться за меня пару лет, преподнесут золотой венок и, может быть, сделают своим патроном.
