Валерий Пушков - Кто сеет ветер
В то время как Ярцев уходил все дальше по берегу, Эрна и Сумиэ завязали с текстильщицами разговор, расспрашивая их об условиях труда и быта. Работницы при надзирательницах разговаривали неохотно, отделываясь от навязчивых барышень короткими общими фразами и вежливыми улыбками.
— По-моему, им живется не плохо, — сказала Сумиэ. — Многие из них очень хвалят хозяина. Я слышала о нем еще прежде: говорят, он отличается своей либеральностью.
— Бесправные люди! — сказал резко Онэ; теперь, когда Ярцев ушел, он предпочел говорить на своем родном языке, зная, что Эрна и Наль прекрасно его понимают.
— Эти работницы, — продолжал он с горячностью, — живут, как в тюрьме. Такие парадные прогулки бывают два или три раза в год, ради рекламы; обычно же эти девушки работают по одиннадцати часов в сутки.
Ни родных, ни знакомых им видеть не позволяют. Все они заарендованы — иначе говоря, проданы в рабство на срок до трех лет. Как бы плохо им ни жилось, они не могут уйти раньше срока.
Сумиэ недоуменно на него посмотрела. Во взгляде ее промелькнуло явное недоверие.
— Но зачем же они соглашаются на такую кабалу?
— А что же им, умирать с голоду или идти в проститутки! — ответил Онэ, весь побледнев от волнения. — Разве таким, как они, легко найти в нашей стране человеческие условия труда и жизни? Напрасные надежды!
Он постучал с глухим звуком кистями рук одна о другую, подражая убогой мольбе голодного безработного. Жест получился действительно потрясающий.
— Интеллигентным женщинам трудно, конечно, представить такую безвыходность, — сказала Эрна, желая смягчить резкость его ответа. — У нас всегда есть какая-нибудь специальность, выход. Наконец многих вполне обеспечивает замужество.
— Японским интеллигенткам живется в семье тоже не сладко, — возразил Онэ с прежней горячностью. — Лучшие из них задыхаются в нашем отсталом быту, как в тюремных подвалах. Писатель Иосики Хаяма рассказывал мне в издательстве, что его мать покушалась на самоубийство, прикусив ножницы зубами, чтобы отрезать себе язык и умереть. До этого довели ее родственники. Мать писателя Сейкици Фудзимори по той же причине сделала себе с э п п у к у, как старый японский самурай. Вы меня простите, о-Суми-сан, но я знаю подробности и о вашей семье. Я думаю, близким друзьям это можно сказать. Ваша родная мать, умная и сильная женщина, покончила с собой с помощью газового крана, не стерпев деспотизма свекрови. К нашему счастью, старуха уже давно умерла, а то бы вы не были с нами.
Сумиэ промолчала. О трагической смерти матери ей было известно от дедушки, который до сих пор не мог простить зятю этого самоубийства, считая его косвенным виновником. Сумиэ в те дни гостила у него, и старик рассказал ей все, хотя Имада и попытался скрыть от дочери правду. Она проплакала несколько дней, но тогда ей было всего десять лет, и горе скоро забылось. Впоследствии она пережила эту смерть гораздо больнее.
Чикара между тем нашел лодочника и торопил скорее начинать прогулку по морю. Море лежало прозрачное, глубокое и синее, как вверху небо. За далью цветущего острова Эносима величественно поднимался снежноголовый вулкан Фудзи-сан, перепоясанный, розоватыми облаками.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Исоко, замужняя сестра барона Окуры, костлявая женщина с крупными белыми зубами и тоненьким прямым носом, проснулась поздно. В окно было видно, как через двор прошел рассыльный из магазина. с ворохом всевозможных пакетиков и корзиночек, заказанных еще накануне. Исоко, босая, в грязноватом ватном халате, который она надевала только на время сна, вышла, не умываясь, в кухню, чтобы самой осмотреть и проверить свои заказы. Рассыльный приветствовал знатную госпожу почтительным низким поклоном. Исоко с упорством практичной женщины перебрала все покупки, проверила счет и отодвинула корзиночку с ананасами обратно.
— Не пойдет. Дорого, — произнесла она сухо.
— Есть второй сорт, госпожа, — пробормотал рассыльный.
Она повелительно перебила:
— Я хочу дешево первый… Ступай!
Рассыльный покорно повернулся и пошел к выходу.
— Скажи хозяину, что я недовольна! — крикнула вслед Исоко.
— Слушаюсь, — ответил тот, надевая в передней гета.
Исоко повернулась к служанке. Пухлая красивая девушка с подбеленным лицом стояла в унылой позе, опустив глаза, ожидая распоряжений госпожи.
— Почему не приходил посыльный из рисовой лавки? Я же сказала-с утра! — проговорила та по-прежнему властно «лаконично.
— Виновата, госпожа. Не знаю, почему он замешкался.
Исоко кивнула ка фрукты.
— Отнеси в кладовую.
Служанка взяла корзину.
— Погоди, — остановила Исоко, быстро пересчитывая фрукты. — Вчера опять не хватило двух мандаринов… Смотри, прогоню! У меня каждая рисинка на счету. Не обманешь!
Служанка обиженно подняла брови.
— Я, госпожа…
— Ступай… и приготовь скорее ванну!
— Ванна уже готова, госпожа.
Исоко торопливо помылась, стараясь не замочить сделанной накануне у парикмахера мару м are — замысловатой высокой прически замужней женщины, надела сорочку, белые матерчатые носки, затянула верхнее темное кимоно узеньким кушачком и сверх него, с помощью той же служанки, надела широкий цветистый пояс — главное украшение женских японских костюмов, — завязав его на спине пышным бантом. Затем она надушилась, подмазала смуглую кожу белилами и вышла в столовую приготовить для мужа завтрак.
— Виновата, госпожа, — подошла к ней служанка. — Скоро придет учительница. Господин барон просили их обождать. Господин барон извиняются: они запоздают, но чтение газет будет.
— Хорошо, я скажу.
Исоко поставила на низенький лакированный столик любимое ее мужем пиво и сухие соленые бобы, с которых майор Каваками начинал почти каждый завтрак, и, вспомнив о брате, недовольно нахмурилась.
— Как он предупредителен к этой яванке!.. Для учительницы она слишком красива.
Барон Окура жил в одном доме с сестрой. Здание было построено в расчете на многочисленное семейство. Комнат было больше десятка, но все они, за исключением второй половины бельэтажа, переделанной и обставленной по желанию барона на европейский образец, были совершенно пусты. Богатство и знатность домовладельцев сказывались лишь в благородстве гладкой деревянной отделки, в мягких и тонких циновках и в древнейших прекрасных ширмах с наклеенными на них драгоценными, пожелтевшими от времени рисунками птиц, рыб и оленей. В приподнятых нишах — т о к о н о м а, — священных углах каждой комнаты, висели продолговатые неяркие картины или столбцы иероглифов с изречениями поэтов и мудрецов, сделанные искуснейшими мастерами японской графики.
Майор Каваками, маленький коренастый японец с крупным черепом, острыми чертами лица и крепкими кривыми ногами, которыми он ступал по-морски, широко расставляя их, прошел через столовую в ванную в распахнутом кимоно, почесывая потную волосатую грудь. Следуя старинным самурайским обычаям, он каждое утро упражнялся с катаной[8] и чувствовал себя после этого особенно бодро.
Ванну он принял в той же деревянной кадушке, не сменив воду, где только что мылась жена. Это случалось редко и было отступлением от правил: согласно обычаям, мужчина должен был мыться первым.
— Из кейсицйо не присылали пакета? — спросил он, садясь после ванны на дзабутон, четырехугольную плоскую подушку, лежавшую около столика.
— Нет, досточтимый.
Каваками налил в чашечку немного пива и выпил, закусывая бобами. Служанка внесла на большом деревянном подносе около десятка маленьких лакированных мисочек и тарелочек, с мелко нарезанными кусочками мяса, рыбы и овощей, — поставив все это около стола на циновку. Майор, ловко орудуя деревянными палочками, захватывал со всех мисочек поочередно и заедал рассыпчатым рисом. Исоко то отдавала распоряжения, то бегала сама в кухню за соей, шпинатом или сушеными каки[9]. Потом присела на вторую подушку и, сложа на коленях руки, со скромно опущенной головой, исподлобья следила за каждым движением мужа, угадывая его малейшее желание.
— Урок начался? — спросил неожиданно Каваками, вытирая бумажной салфеткой губы.
— Учительница сейчас придет, но Ке-тян просил извиниться. Он опоздает, — ответила Исоко.
Маленькие пронзительные глаза майора от напряжения мысли делались мутными.
— Мы слишком медлим. Яванка хитрее нас, — сказал он сурово.
Исоко посмотрела на него со страхом.
— Ты думаешь, брат мог увлечься?
Она торопливо подала ему трубку с длинным лакированным чубуком. Тот медленно закурил.
— Опасность, Исоко, — сказал он. — Я уже намекал вчера Кейси, но он отмалчивается, скрывает… Он ее любит!
