Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
— А сейчас? — спросил я. — Почему сейчас вы решились говорить?
— Сейчас? — Он тяжело вздохнул и сел обратно в кресло, словно силы его оставили. — Я одинок, жена покинула Россию, цена собственной жизни для меня снизилась, потому и решил принять ваше предложение. Да и… Смотреть со стороны, как корабль идет ко дну, и молчать — не самая приятная участь.
— Что ж, благодарю за откровенность, — сказал я. — Но, возвращаясь к теме: кто сегодня представляет наибольшую опасность для нас, я имею в виду — для правящей династии? Кто эти новые заговорщики?
Зубатов посмотрел на меня прямым, усталым взглядом.
— Те, кому это принесет выгоду, те, кто может прийти на ваше место, Ваше Императорское Высочество. Механизм не изменился. Меняются лишь лица. И иногда — вывески.
Мы ещё поговорили о всяком-разном — о положении в Империи, о возможности Великой Войны, о настроениях в Думе, о новых социалистических группировках, но главное было сказано. После того, как Зубатов отбыл восвояси, сначала в Петербург, где намеревался провести несколько дней, а затем и в Москву, я долго сидел в своем кабинете, глядя на потухшее небо. Затем взял ключ, отпер потайной ящик стола и извлек толстый кожаный дневник.
Я записал наш разговор, стараясь быть максимально точным. Конспирация была самая примитивная — Зубатов был обозначен как «SOF», то есть «Sly Old Fox» (Хитрый Старый Лис), я — как «YJ», то есть «Young Jedi» (Молодой Джедай), свои условные обозначения были и у Великих Князей, и у прочих личностей, о которых шла речь. Писал я по-английски, смешным, ломаным языком, но это давало иллюзию безопасности. Mama всегда писала по-английски. Закрыв дневник, я подумал, что, быть может, все мы, Романовы, обречены вести такие же тайные дневники, скрывая свои мысли друг от друга, пока история не поставит в этой странной игре свою окончательную, безжалостную точку.
Дневник положил в стол. Замок не из сложных, но прислуга не смеет лазить в мой стол, да и языка английского не знает, а профессиональным шпионам, ежели таковые найдутся в этих стенах, открыть чужой письменный стол — дело пустяковое, на которое потребуется менее минуты. Но откуда здесь, в этой цитадели монархии, взяться шпионам? Разве что братьям по крови… Проклятую поговорку Зубатова о стене, мышах и ушах я, однако же, запомнил крепко. Она, чувствовалось, пригодится в будущем, как пригодится солдату совет, данный бывалым сослуживцем.
У меня есть другое изречение, ставшее девизом «Пионерской Правды», а именно: «Газета не чтение от скуки, газета — это наши глаза и руки». Длинновато, но отражает суть с исчерпывающей точностью. Мы, я и сёстры, не могли завести параллельный двор или тайную канцелярию — это было бы сочтено не просто странностью, но недоверием к Papa. В наше время подобные вещи не приняты. Заменой несуществующего двора наследника, его личной разведки и штаба, стала молодежная газета «Пионерка». Всякая крупная политическая авантюра, как говаривал Талейран, начинается с географической карты; всякая же серьезная политическая работа в России начинается с печатного органа. Вот и бывшего заведующего Особым отделом Департамента полиции, человека, специализирующегося на тончайших материях политического сыска и распутывания заговоров, я позвал в «Пионерку» простым консультантом. Вот так коротко и ясно — консультант, и всё. Никаких объяснений, никаких лишних вопросов.
Из обрывочных знаний, принесенных мной из истории двадцать первого века — увы, крайне смутных и поверхностных, как сны на рассвете, — я знал, что Ленин, этот гробовщик Российской Империи, люто ненавидел и самого Зубатова, и пресловутую «зубатовщину», ту самую политику создания подконтрольного, эволюционного рабочего движения. Целью Зубатова было не подкармливать народ сладкими сказками о мгновенном счастье после свержения царизма, а предлагать кропотливое, неуклонное, но законное улучшение условий труда и быта. Теория малых дел, возведенная в ранг государственной политики. И, что поразительно, это работало! Работало настолько успешно, что Зубатова единодушно проклинали и слева, и справа. У социалистов он отбивал сторонников, лишая их монополии на защиту рабочих; у капиталистов, в свою очередь, отнимал священное право на произвол и беспредельную эксплуатацию. Ну, и вообще, он больно умён, а кому в нашем Отечестве это нравилось, нравится и будет нравиться? Ответ, увы, на поверхности: никому. Здесь ум всегда кажется подозрительным.
Я, разумеется, навел самые тщательные справки. Зубатов, как выяснилось, и в отставке не утратил своей прозорливости: он настоял, чтобы супруга его, женщина практичная, заблаговременно распродала все свои активы, перевела образовавшийся капиталец в один из швейцарских банков, и туда же, в благословенную Женеву, переехала сама. Сын, уже вполне взрослый человек, перебрался во Францию, избрав для себя стезю учительства в частном лицее. Видно, чувствовал Сергей Васильевич, этот старый лис политического сыска, некое смутное неспокойствие на склонах нашего отечественного Везувия, предгрозовое электричество в воздухе. Особых дел у него в отставке не водилось, казённая пенсия позволяла жить скромно, но чисто, и мое предложение он принял после самого краткого раздумья. Я предложил ему консультировать «Пионерку» по вопросам, в которых он был признанным докой. Для начала. С весьма хорошим, я бы сказал, щедрым жалованием, выплачиваемым из моего специального фонда. А там видно будет. Да, формально он давно не служит, но его коллеги и, не побоюсь этого слова, ученики, продолжают занимать весьма высокие должности, и за обильным обедом в «Дононе» или «Контана» они, вне сомнения, охотно поделятся с ним несекретными, но оттого не менее интересными сведениями. А, может, и секретными поделятся, едва лишь пронюхают о новой близости Зубатова к подножию Трона. Ибо близость к Наследнику и близость к самому Трону в сознании нашего мира — почти что синонимы.
Зубатов сегодня подтвердил мои подозрения насчет роли Великих Князей. Но, увы и ах, — подозрения остаются всего лишь подозрениями, а в деле управления империей, как говаривал ещё Бисмарк, нельзя строить политику на одних лишь гипотезах, сколь бы блестящи они ни были. А я, к своему стыду и величайшему сожалению, знал историю России позорно плохо. Там, в двадцать первом веке, все тонкости и перипетии начала века двадцатого казались чем-то архаичным, малоинтересным, достоянием узких специалистов. Да и что, в сущности, было в тех школьных учебниках? Набор прописных истин, лубочных картинок и идеологических штампов. Движущая сила Великой Революции семнадцатого года, если отбросить всю эту шелуху, так и оставалась для меня загадкой. Взбунтовались-де солдаты, не желавшие идти на фронт? Полноте, вздор: ни в сорок первом, ни в сорок втором они, при куда как более страшных обстоятельствах, не бунтовали, а тут вдруг, в относительно сытое время, когда победа была уже видна на горизонте, взяли да и взбунтовали? С чего бы это? Невыносимые условия бытия рабочего класса и крестьянства? После Революции эти условия стали куда более невыносимыми, народ попробовал было бунтовать в Кронштадте и на Тамбовщине, но бунты те залили кровью, и — как отрезало.
И, главное, что окончательно убедило меня в несостоятельности официальной версии, — Февральская революция стала полной неожиданностью для самого Ленина! Для Ленина, человека информированного, проницательного и обладавшего поистине волчьим нюхом на подобные вещи. Этот факт, известный мне из мемуаров, перечеркивал все простые объяснения.
Так что зловещая версия о «революции сверху», о дворцовом перевороте, прикрытом дымовой завесой народного возмущения, имела все права на существование.
Моя собственная, пока ещё сырая гипотеза такова: сейчас, в данный момент, даже если с Papa случится непоправимое, шансов у той «Стаи Гиен» (The Pack of Hyenas), как я мысленно окрестил группу недовольных Великих Князей, — невысок. Мои права на престол, как единственного сына, неоспоримы с точки зрения закона. Но если умру и я… вот тогда открывается широкое поле для всякого рода маневров. Пойдёт в ход подлая аргументация: мол, после гибели Императрицы, после перенесенной ужасной душевной и телесной травмы, Papa был не вполне адекватен, не в себе, а посему его воля, выраженная в Акте о престолонаследии, может быть оспорена. Стоит, дескать, вернуться к прежнему порядку, и предпочесть на троне фигуру мужчины, пусть и не прямого наследника. Получится ли у них — не знаю. Ольга, надо отдать ей должное, не ягненок кроткий, своего не отдаст без боя, и сестры её, надо полагать, поддержат.
