Инвестор. Железо войны (СИ) - Соболев Николай "Д. Н. Замполит"

— Ищете обручальное кольцо? Не ищите, я вдова.

Блин, это во сколько же она вышла замуж, если успела стать вдовой? С вопросами я, разумеется, не полез, и перевел тему:

— Габриэла, а почему у вас такая светлая кожа? Я всегда считал, что испанцы смуглые.

— До арабского завоевания тут жили вестготы, свевы и вандалы, это германские народы, светловолосые и голубоглазые. Сюда, в северные графства, арабы не дошли, поэтому среди астурийцев встречается нордический тип.

Интересно, не первый раз такое встречаю у чернявых народов — то Чингисхан сероглазый и ни разу не брюнет, то «среди настоящих армян встречаются блондины», это что же, такое общее поверье?

Пока я углублялся в этнографию, она поставила стаканчик сидра и чуть наклонив голову, спросила:

— Какая у вас мечта, Джон?

— Мечта… Для начала построить завод.

Уголки ее рта чуть дернулись, и я поспешил объяснить:

— Не только завод, и не только для прибыли. Я хочу делать лучшие в мире автомобили, простые и доступные. И чтобы их делали лучшие в мире рабочие, образованные и умелые.

Я рассказывал о новых заводских кварталах, о техническом училище, о конструкторском бюро, об инженерах, о запланированном стадионе, о лагерях для детей…

— Стадион? Зачем вам стадион?

— Чтобы мы были одной командой. Чтобы рабочий чувствовал, что это его завод, его команда, его стадион…

— А вы бы получали прибыль…

Я сжал зубы, помолчал и ответил:

— Знаете, я богат, очень богат. Мне, в общем-то, прибыль и не нужна, мне интереснее сделать большое дело. Если я сумею поднять заводы, очень сильно изменится не только Овьедо, но и вся Астурия.

— Это как?

— Через новое отношение к рабочим, через новые заказы и новое строительство. Понимаете, если в курятник поселить страуса, курятник никогда не будет прежним.

Она засмеялась:

— Да уж, нашли с чем сравнить наш край! Не спорьте, здесь действительно курятник, а вы действительно страус. И как этот страус собирается договориться с церковью и профсоюзами?

У меня были ответы, и я уже совсем открыл рот, но вовремя зацепился взглядом за Ларри, наслаждавшегося покоем после ужина. Что я знаю о женщине, сидящей передо мной, кроме фамилии и статуса вдовы? Ничего, и совсем не факт, что стоит говорить ей лишнее. И уж точно не стоило говорить лишнее в таверне.

— С церковью будет трудно, признаю. Но с ней трудно всем, кто затевает нечто большое и новое, так что не я первый, не я последний. А профсоюзы… посмотрим. Надеюсь, у меня получится с ними не конфликтовать, а сотрудничать.

— Сотрудничать, — засмеялась девушка. — Вы даже не можете заставить рабочих соблюдать график из-за сиесты!

Вот же! Нажала на больную точку — сиеста это святое, но дневной отдых ломает всю американскую систему. И что с этим делать, непонятно. Пока я пытался найти, что сказать, она спросила:

— Ну хорошо, а что потом, после завода?

— Потом я начну строить самолеты.

Шедший мимо нас на выход человек налетел на стул, уронил его, спинка сшибла глиняную тарелку, разлетевшуюся вдребезги…

Мы обернулись — рядом стоял Хавьер, красный, как астурийское вино. Он поднял стул, неловко поклонился и пустился бежать со всех ног. Встрепенувшийся от шума Ларри сел обратно, поправляя кобуру.

— Хавьер… Настойчивый парень, — задумчиво проговорила Габриэла. — И он умеет мечтать.

Мечтать? Если на него так подействовали слова о самолетах, то, получается, машину с крыльями рисовал он? Надо его запомнить.

Мы отвезли ее домой, Ларри остался у машины, а я проводил до дверей. На прощание я задержал ее руку в своей чуть дольше, чем позволяли приличия, она слегка вздернула бровь, но руку отобрала не сразу.

На следующий день после нескольких неудачных попыток втянуться в работу я плюнул и зашел к Панчо:

— Новая учительница в школе, что есть по ней?

Он оторвался от своих бумаг и начал шпарить, как по писаному, будто готовился заранее:

— Габриэла Ортега де ла Льоса, по мужу Уберно, двадцать один год, состоятельная семья из Хихона, муж погиб в железнодорожной катастрофе год тому назад, закончила учительскую семинарию в Хихоне…

Но с каждым словом его речь все больше замедлялась, а глаза все больше распахивались. Наконец, он совсем замолчал и уставился на меня, а я на него.

И только одна мысль долбилась у меня в черепе: Панчо западает на брюнеток…

Глава 8

А девушки потом

Маяковский впечатлил Осю странным сочетанием физической мощи и моральной слабости: едва сойдя с поезда на Северном вокзале, большой и сильный мужчина начал ныть про срочные покупки для некоей Лилечки, которые надо сделать во что бы то ни стало и прямо сейчас. Но советское правительство зажало валюту и надо искать дешевые магазины…

Ося спихнул задачу на водителя и уехал в контору, недоумевая по поводу восторгов Джонни и Панчо насчет «потрясающего поэта» — восхищение друзей плохо вязалось с унылым образом.

Впрочем, вечером гость немного повеселел на ужине в «Лютеции», когда принялся с немалым пиететом рассказывать своим местным знакомым, Эльзе и Луи, про ту самую «Лилечку». Он даже пустил по рукам ее фотографии, что стало вторым диссонансом для Оси — обычная широколицая тетка, таких торговок на Привозе по двенадцать на дюжину, правда, чем-то похожая на Эльзу.

Эренбург тоже присутствовал и потихоньку объяснил Осе расклады — Маяковский много лет западал на Лилю, сестру Эльзы, и вел себя в личной жизни крайне странно, прямо-таки вопреки своему образу «агитатора, горлана, главаря».

Но на следующий день появилась еще одна знакомая Владимира, Татьяна, и он словно забыл про Лилечку. Веселая блондинка потащила его за покупками, пользуясь открытым счетом Джонни. За ней Ося бы приударил и сам, несмотря на ее длинноватый нос, но рядом все время была Клэр, к тому же помнился недавний втык от Грандера насчет «бабы доведут до цугундера». Хорошо хоть Френсис проверку прошла, но, как выразился человек Лаврова, «с замечаниями», и ее пришлось перевести на работу попроще и «отстранить от тела».

Вечером водитель отчитался Осе — куплено все, что требовалось и сверх того. Увидев израсходованную сумму, Ося хмыкнул, но промолчал, памятуя, что Джонни распорядился денег на Маяковского не жалеть. Однако приказал в Париже не задерживаться, а готовиться к отъезду, тем более, что посыльный из советского полпредства доставил давно ожидаемый пакет.

Личный «грандеровский» поезд на этот раз состоял всего из трех вагонов: спального, ресторана и аудиторного, незачем гонять все шесть, когда едет не так много народу. Ося, Клэр, Эренбург, Маяковский с Татьяной, охрана и несколько специалистов. Вообще можно было обойтись одним курьером из числа подчиненных Панчо, но Джонни затребовал «для ознакомления» всех, кроме Маяковского — его ждал оплаченный вперед отель на морском курорте, да еще с открытым счетом. Гуляй — не хочу! Узнав, что им придется сойти на полпути, Татьяна слегка поджала губки, поскольку хотела познакомиться со «знаменитым радиотехником», но ее природная жизнерадостность, и так бившая через край, тут же взяла верх. Буквально захлебываясь словами, она расписывала Володе, как они будут плавать в океане, играть в теннис, кататься верхом…

На перроне в Биаррице они остались вдвоем — очень большой и повеселевший Маяковский, высокая и стройная красавица Татьяна, глядевшая на поэта с гордостью и восхищением, а поезд тронулся дальше, в Испанию.

— Какая женщина! — только и сказал Ося Эренбургу.

Илья закончил раскуривать трубку:

— Да, очень живая девушка. Море поклонников, разнообразные интересы, спорт, радио… Вы знаете, она даже ходит на собрания коммунистов и фашистов!

— Будем надеятся, что Владимиру с ней будет лучше.

— Солнце, море, женщина и оплаченные вперед счета, — пыхнул ароматным дымом Эренбург, — что еще надо поэту, чтобы избавиться от депрессии?

— Поэту… Знаете, Илья, я никак не пойму, почему Джон так носится с этим Маяковским.