Корректировка 2 (СИ) - Ледов Вадим

Тот рухнул, как подрубленный. Оставшаяся кодла кинулась на Эдика. Но штука была в том, что графин оказался каким-то особо прочным и не разбился. Только вино расплескалось. Эдик с удивлением, долбанул второго, попал в рыло по мягкому, претендента унесло. Третий получил в лоб. То ли лоб оказался чугунным, но графин, наконец не выдержал и как граната-лимонка с грохотом разлетелся на тысячу осколков. Нападавшему, однако, хватило и он исчез с горизонта. А четвертого, Эдик полоснул по роже, оставшейся в руке «розочкой». Тот взвыл и отвалил.

На всю драку ушло секунд десять.

Рядом была буфетная стойка, и они суетясь с пацанами разметали стоявшие на ней треугольные банки-склянки с разными соками.

Эдик вытащил из пачки несколько червонцев, сунул Гуле, которая с ужасом в глазах стояла, прижавшись задом к буфету.

— Компенсация за ущерб. Если не хватит, скажешь, на днях зайду. А сейчас, как бы свалить отсюда по-фырому?

— Давай сюда, — сказала Гулиа, показывая на дверь.

Грек прыгнул через стойку буфета, дверь оказалась в мясной отдел. По пути он чуть не налетел на чурбак с воткнутым в него топором. На него таращилась пустыми глазами отрубленная башка барана.

— Бля, — сказал он себе, — так проходит земная слава… глория, чего-то там, мунди.

— Сюда, — показала рукой Гуля, — а там проулками, к морю.

Грек выскочил во двор, через ворота побежал к в указанном направлении. Около большого серого здания Дома Советов сбавил ход. Восстанавливая дыхание, миновал памятник Ленину. Вождь пролетариата рукой показывал на море, как бы указывая путь — идите и утопитесь.

— Нет, ленинским путем мы не пойдем, — сказал себе Эдик и свернул на бульвар.

Если кто-то вам будет заяснять о свободе выбора, не верьте ему — это либо дурак, либо провокатор.

На самом деле свобода выбора имеет место быть лишь в крайне незначительных поступках. Например, сходить в туалет или навалить в штаны, да и то мнение окружающих является инструментом, оказывающим на вас воздействие, ставя под сомнение чистоту эксперимента.

Об этом сообщила мне Ева, в рамках обмена мнениями о моём выборе: отказаться от межвременных перемещений и остаться в прошлом. При этом аргументировать свои мысли она не стала, в своей обычной манере — хочешь, верь, а хочешь не верь.

Август 1992 года в Новосибирске выдался знойным. Сам город смахивал на одичавшего бомжа: весь, словно в грязной майке в хлопьях тополиного пуха, с отросшей щетиной нестриженых кустов. Словно заплаты на старых драных штанах, всюду зияли полинявшие рекламные плакаты и растяжки.

Все окна были распахнуты настежь. Одуревшие от жары жители мужского пола шлялись по улицам топлес и в резиновых сланцах, женское население, особенно молодое, радовало глаз обилием обнаженного загорелого тела, а продавщицы в ларьках и вовсе сидели в купальниках.

Иван вышел из трамвая номер тринадцать и резво устремился к Н-скому вещевому рынку, с советских времен называемому Барахолкой. В руках у него был пластиковый пакет, в котором лежала бутылка емкостью ноль восемь, в народе называемая бомбой, заполненная некой спиртосодержащей жидкостью под названием «Мадера» туркменского производства, а также пакет ранеток с бабкиной дачи, на закуску. Бабка была не родная, у нее он снимал комнату.

Огромные пространства рынка были тесно заставлены рядами торговых палаток с деревянными прилавками. Всюду ходили и примерялись к товарам потные покупатели, в основном слегка одетые тетки, девушки и девчонки. Внутри палаток, торговал тот же самый контингент, в связи с чем рынок напоминал невероятных размеров — женскую баню.

Под ногами шуршали обрывки, обертки и шелуха от семечек. Волнами качался равномерный гомон толпы. От ярких ядовитых цветов рябило в глазах, все палатки были забиты однообразным товаром: бижутерия и парфюмерия, плечики с одеждой, кроссовки, коробки, флаконы, сумки и пакеты, манекены, как целиком, одетые в платья, так и по отдельности, женские ноги в чулках и женские груди в бюстгальтерах.

Иван шел вдоль ряда прилавков, бездумно разглядывая людей: загорелые, густо накрашенные продавщицы в иллюзорно-прозрачных блузках, обтягивающих легинсах и в желтом турецком золоте; сомневающиеся покупательницы, ворошащие цветастые тряпки; их мужья с отрешенными лицами давящие косяка на полуголых девок вокруг; их дети с растаявшим капающим мороженым; торговки беляшами и пирожками — вооруженные самодельными термосами; изнуренные жизнью грузчики, с алкогольным блеском в очах; узбеки, киргизы и прочие азиаты, верхом на горах китайского тряпья; приблатненные прощелыги вороватого вида в синих наколках и чёрных очках…

После Ельцинского указа «О свободе торговли», страна казалось, разбилась на два лагеря: одни продают, другие покупают. А потом меняются местами.

Лавируя в людском потоке, Иван наконец, отыскал в бесконечном торговом ряду деревянный прилавок давнего приятеля.

Игорек, на весь ряд был единственным продавцом мужского рода. Высокий, худощавый, довольно симпатичный парень, своей харизмой он притягивал женскую клиентуру. Тем более, что товар у него был соответствующий. Его прилавок пестрел роскошным ассортиментом: флакончики, содержащие разноцветные флюиды, завораживающие глаз; тюбики, с исцеляющими и восстанавливающими кремами, сулящими множественный эффект и разглаживание морщин; туалетная бумага, аж пяти сортов, обещавшая нежнейшее соприкосновение с вытираемой задницей; великолепная экспозиция тампонов, затычек, прокладок с крылышками и без крылышек, с ароматами бергамота, розмарина и лаванды. И многое, многое другое… Вся эта благодать привлекала девушек, как цветы бабочек.

Вот и сейчас Игорек, что-то важно втирал двум юным девицам, восторженно копошащимся в турецко-китайском блестящем говне.

Протиснувшись между ними, Иван словно пропуск показал ему бутылку. Игорек без слов откинул стойку прилавка, пропустив его на свою сторону. Обменялись рукопожатием — ладонь Игорька была вялой и влажной, как и все вокруг.

Игорек был армейским дружком — вместе с Иваном служили в Афгане, на излете в восемьдесят девятом. А сейчас он работал у матери, известной в узких кругах коммерсантши.

— Мамахен не запалит? — поинтересовался Иван, разливая вино по стаканам, которые Игорек, с ловкостью фокусника, откуда-то извлек.

— Не, — отмахнулся он свободной рукой, — на складе товар принимает, сегодня уже не вернется. По какому поводу праздник? — свой стакан Игорек держал, аристократически оттопырив мизинец.

— Расчёт получил, — пояснил Иван. — Ну, будем!

Последние полгода он работал грузчиком в придомовом гастрономе.

— Будем, — согласился Игорек. Накатили. Он достал пачку «Кэмела» вытянул сигаретку, закурил. Ивану предлагать не стал — некурящий. Судя по вони, сигаретка была набита шерстью с того самого верблюда.

— А чо, вдруг? — спросил он.

— Да, задрало все! Я, прикинь, в армейку хочу вернуться…

— Чо, дурак что ли? — поразился Игорек. — Оттуда щас все бегут!

— Вот и военком так сказал…

— Ну, правильно сказал! Тебя ж, чуть не уконтропупили. У тебя ж эта… контузия.

— Вот, и он так сказал… к строевой не годен, иди-ка ты, говорит, Найденов, отсюда нахер! А потом, вдруг заинтересовался… ты чо, говорит, детдомовский? Я ему, так точно, мол, круглый сирота. Нашли в мусорном баке. Тут он засуетился, начал звонить кому-то, а мне велел сидеть в приемной и ждать…

Они разлили еще по сто пятьдесят. Выпили, полакомились ранетками, и Ваня продолжил свой рассказ:

— Сижу, значит, жду… о жизни думаю. Херня, какая-то, а не жизнь — не украсть, не покараулить! Что ж, мне вот так всю жизнь бухать и грузчиком работать?

— Ты ж в институте, вроде хотел восстанавливаться? — Игорек вытянул из пачки очередную сигарету.

— Понимаешь… — почесал затылок Ваня, — после контузии, не могу башку сильно напрягать… пробовал учебник читать, через полчаса прилетает дятел и начинает долбить в темечко, а то бывает и не один прилетит. Так и долбят, пока водяры не накатишь, тогда только утихают… а когда накатишь, какая учеба? Может, со временем пройдет?