Корректировка 2 (СИ) - Ледов Вадим

Это просто физически невозможно было терпеть, еще и тошнило.

Надев трусы, я вышел из ванной и не глядя на Миру, решительно направился к бару, спиной чувствуя иронию в её взгляде.

— Трубы горят? — поинтересовалась девушка со стервозными нотками в голосе.

Бар был пуст. Сука! Я метнулся на балкон — ничего! Проверил в спальне — та же история. Не мог же я выпить весь коньяк… или мог?

— Сухо, как в Сахаре? — продолжила было подначивать Мира и осеклась, поймав мой полный муки взгляд. — Ладно, не мечись, как дикий хищник. Я предвидела такой исход.

Как фокусник достает кролика из шляпы, она извлекла откуда-то темную бутыль, полную на две трети. Пояснила:

— Домашнее вино, позаимствовала в соседнем номере. Как говорил Воланд при посещении Степы Лиходеева: «Никакой пирамидон вам не поможет. Подобное лечится подобным!» За точность цитаты не ручаюсь, но смысл верен. Неси бокалы.

Я замахнул один за другим два бокала подряд. Вино было розовое, холодное и очень вкусное.

Мира с улыбкой наблюдала, потягивая из своего бокала. Извлекла пачку «Мальборо» достала сигаретку. Щелкнув массивной зажигалкой, прикурила. Пустила уютное колечко дыма.

— Полегчало?

Я кивнул. Не то слово. Вино, прохладной рекой скользнув в желудок уже впиталось и понеслось по жилам веселым потопом. Я было взялся за бутылку, налить третий, но она положила ладонь на мое запястье.

— Не спеши. А то опять окосеешь, а нам надо поговорить.

— Хорошо, — я убрал руку от бутылки. — Давай поговорим… ты была в поезде или мне почудилось?

Она смешно округлила свои раскосые глаза.

— Ты поразительно точно умеешь выбрать из всех тем, самую неважную. А в кровати я была или тебе почудилось? А секс у нас был или тебе почудилось? — да шучу, усмехнулась она, заметив, как вытянулось у меня лицо.

— Хорошо, — согласился я, чувствуя приятное расслабление от выпитого, — тогда зайдем с козырей: кто ты и чего тебе от меня надо?

Она помедлила, пуская кольца дыма.

— Скажем так, я представляю могущественную тайную Организацию. Функция Организации — сохранение целостности человечества, как Системы. Ева — посланец нашей Организации из будущего, по крайней мере, она сумела убедить в этом Руководство. Её появление не имеет прецедента, Организация не располагает такими техническими возможностями сейчас, и не будет располагать тогда. Кто-то организовал её визит извне, как и твой. Кто-то убедил наших в 2022 году, что система будет разрушена и надо принять превентивные меры. Таковы предпосылки.

— А что ты можешь рассказать про свою Организацию?

— Ничего. Видишь ли дружок, чтобы про нее узнать, тебе пришлось бы в нее вступить. А если бы ты в нее вступил, ты бы потерял возможность влиять на дела людей, ибо незыблемый принцип Организации — отстраненность. Мы следим за угрозами извне, внутренние человеческие разборки, хоть на уровне государств, хоть отдельных личностей, нас не касаются.

— Здорово, — сказал я, — понятно, что ничего непонятно. Но, тем не менее, ты здесь, помогаешь мне, зачем?

— Затем, что возникла и развивается дисфункция Системы, которая в будущем приведет к её разрушению. Мы, очевидно, не смогли её выявить и устранить, а ты сможешь.

— Господи! — я схватился за голову. — Да с чего вы решили, что я чего-то там смогу?

— А это не мы решили. Решили те, кто тебя послал. Те, кто вооружен послезнанием.

— Понятно… — горестно вздохнул я, — А я уж было понадеялся, что ты мне подскажешь, что делать.

— Не подскажу — развела она руками. — И никто не подскажет. Только тебе решать. Я сочувствую и понимаю, что ты полный болван, но почему-то же, тебя выбрали?

Глава 10

Что касается меня… — девушка развела руками, — понятия не имею, почему меня поставили на эту миссию. Помочь смогу немногим, ну вот, как пошлой ночью. Помнишь, у Высоцкого песня про джина: «изобью за вас любого, можно даже двух… и кроме мордобития, никаких чудес». Но тут, пойми, главное, чтоб мы тебе не мешали, а то решила бы контора, что ты информационный паразит… у-у-у, никакая Ева бы тебя не спасла. Я б тебя лично прикончила, — она хищно улыбнулась. Мне стало неприятно.

— Мордобития, говоришь… а можно спросить, как ты этих малолетних дебилов уконтропупила? Смотрю на тебя, такую… худенькую, хорошенькую и представить не могу.

— Спасибо за хорошенькую, — усмехнулась Мира. — Показать?

— Ну, если без членовредительства…

— Конечно, без! — она приглашающе поманила ладонями. — Вставай здесь, — установила меня напротив кровати. — Видишь? — продемонстрировала ладошку с растопыренными пальцами, словно призывая убедиться, что там ничего нет и легонько толкнула ей меня в грудь.

Это со стороны могло показаться, что легонько, а мне словно в грудь со всего маху ударила боксерская груша. Я, как стоял, так плашмя рухнул на кровать, будто подрубленное дерево, задыхаясь и разевая рот, как выловленная рыба.

— Вот, как-то так, — сказала Мира. — Телекинез, может слышал?

Эдик в Баку обычно останавливался у дальнего родственника — двоюродного дяди матери, художника Кости Христопополуса. Квартира-мастерская, где он жил и трудился была попросту обширным застекленным чердаком блочного старого дома.

Сам Костя почти выжил из ума и ловкие люди, читай жулики, приладились использовать его мастерскую в качестве катрана — подпольного картежного притона.

Дверь, как обычно, была нараспашку. Эдик стукнул для порядка костяшкой пальца по косяку, и вошел.

На первый взгляд помещение выглядело пустым и заброшенным. Потом он увидал, сидящего на прикрытом ковром матрасе, тощего старика. Перед ним, стоял низенький столик с чайными принадлежностями, он пил. чай. Рядом, на дощатом полу валялось несколько заляпанных краской мольбертов.

Старик повернул худое лицо, из которого редкими седыми клочками торчала борода, и приветствовал Эдика.

Говорил он по-русски, с ужасным акцентом, на какой-то смеси русского азербайджанского и греческого, усугубленным отсутствием зубов. При каждом слове верхняя десна приоткрывалась, неприятно розовея на коричневом морщинистом лице. Глаза у него были светлые, прозрачные и бессмысленные.

На дежурный вопрос Эдика, как жизнь, он понес всякую чушь: о поездках в горы, о своих друзьях и о том, что болел недавно и перенес операцию — поэтому кутал поясницу в какую-то синюю тряпку, которую называл шалью. Что встает рано и в мастерскую приходит чуть свет (хотя на самом деле из неё не выходил). Вспомнил, как повздорил с каким-то большим начальником союза художников, а потом его уговаривали принять республиканскую премию, а он отказался — они еще будут у него в ногах валяться! Потом стал рассказал о своей свободе: по-птичьему природной — все его потребности ограничивались простой пищей, чаем, красками и карандашами — тем, что почти нельзя у человека отнять.

Рассказывал он каждый раз почти одно и тоже с разными вариациями, поэтому Эдик не стал дослушивать, а проследовал к старому, маленькому холодильнику «Бакы», натужно хрипевшему в углу, куда и сгрузил принесенные продукты — колбасу, несколько сыра, овощи-фрукты. Он считал долгом подкармливать дальнего родственника во время своих визитов.

Мебели в мастерской почти не было. Прямо на полу лежала еще не высохшая палитра. Угол уставляли банки с краской, водой, и целый архипелаг налепленных на стену расползшихся свечных огарков.

Кроме них стену покрывали рисунки, записи, телефонные номера. Вдоль стены стояли этюдники с холстами. Они были написаны чистыми яркими красками, всего тремя — голубой, белой и алой. Полосатые от длинных узких мазков, они рябили и били в глаза горным солнцем в этой неуютной, запущенной мастерской.

Вот на этом картоне, — крикнул Костя в спину Эдику, — скоро появятся гранаты и виноград… Роскошный, яркий натюрморт!

Грек не знал, когда появится натюрморт, зато знал, что игра начнется через полчаса.