К Соловьев - Господа Магильеры
Виттерштейн понял это «что-то» лишь тогда, когда люди приблизились к освещенному участку.
Они молчали. За все время, что солдаты пробирались между грудами камня, они не издали ни звука. Может, идут в газовых масках? Глупость какая, кто станет натягивать газовую маску, спускаясь в разрушенный блиндаж?..
Тишина – вот что встревожило Виттерштейна. Его спасители шли в полной тишине. Ни нервного смеха, как это часто бывает в подобной ситуации, ни отрывистых солдатских ругательств, ни даже обычных возгласов. Виттерштейн напрягся, в горячую кровь, бегущую по его венам, словно впрыснули ртуть. Он замер, не делая больше попыток идти навстречу. И страх, инкапсулировавшийся в темных лакунах его сознания, страх, который он прежде сам не осознавал, стал выползать наружу, захватывая клетку за клеткой, до тех пор, пока все тело не оказалось пропитано страхом.
Первым шел пехотинец, чье лицо показалось Виттерштейну смутно знакомым. Где-то он его уже встречал… В траншеях? Едва ли, ведь он из автомобиля сразу нырнул в лазарет. Воспоминание пришло мгновенно, шлепнулось, как игральная карта на стол – это же лицо в обрамлении коротко-стриженных волос он видел на операционном столе, и окружали его окровавленные комья ткани. Но позвольте, неужели так быстро оправился?.. Профессиональная память лебенсмейстера передала сухие детали. Лопнувший по швам после удара палицей череп, серая губка мозга, различимая за костью, запекшаяся на висках черная кровь. Этот человек умер на операционном столе. Виттерштейн помнил, как санитары уносили его прочь, как болтались безвольно руки мертвеца, цепляя грязными пальцами пол лазарета – так, точно слепо шарили по нему, пытаясь схватиться за что-то.
Этот человек был мертв. И все же он шел вперед. Неуклюже, спотыкаясь, дергая головой – но шел.
Виттерштейн смотрел на мертвеца, чувствуя, как язык присыхает к гортани, точно бинт к липкой от крови ране.
Лицо у мертвеца было страшным. Выражение, застывшее на нем после смерти, было одновременно сонным и удивленным. Один глаз смотрел прямо на Виттерштейна, но при этом не моргал, другой был разбит смертельным ударом и колыхался в такт шагам бледно-розовой медузой. Губы превратились в иссиня-черный рубец поперек лица. Солдат шел, размеренно переставляя ноги, одно плечо у него нелепо подергивалось.
За ним шли другие. Один за другим они выходили в круг света, заставляя сердце Виттерштейна биться в такт их шагам.
Человек, больше похожий на сверток обгоревшего тряпья. Кожа на его лице почернела, прилипла к костям черепа и стала похожа на кожуру запеченной картошки, от него несет паленым мясом и горелым сукном. Кажется, этот был номером шестнадцатым. Когда он идет, кажется, что за ним все еще стелется едкий дым. На фоне почерневшей кожи зубы кажутся грязно-белыми. Мертвец постоянно щерится, но это лишь иллюзия – просто обгорели начисто губы.
Рядом с ним – совпадение, должно быть – идет и семнадцатый, которому начисто снесло пулей затылок. Он двигается дергано, точно марионетка, двигающаяся не на нитках, а на проводах, по которым время от времени подают напряжение.
Девятый. Голова при ходьбе у него прыгает из стороны в сторону, как у китайского болванчика, и Виттерштейн не сразу соображает, отчего – половину шейных мышц сорвало осколком, так, что видны трубчатые позвонки в ее глубине.
Двенадцатый. В скуле третьим глазом, неподвижным и внимательным, чернеет пулевое отверстие.
Девятнадцатый. Внутренности из распоротого живота свисают до земли и время от времени на них поскальзываются подошвы его солдатских сапог. Но он, конечно, этого не замечает, целеустремленно идет вперед.
Вон и здоровяк-гренадер с ампутированными ногами. Должно быть, умер уже после операции. Ползет, волоча за собой перевязанные культи. Как и у прочих, посмертное выражение лица навсегда прилипло к костям – глаза распахнуты в ужасе, рот открыт для крика, которого никогда не последует.
Пятеро… Шестеро… Восьмеро…
Они все шли и шли, и Виттерштейну показалось, что в разрушенном блиндаже собралась целая мертвая армия. Рядовые, ефрейторы, офицеры. Безрукие, с оторванными ногами и выпотрошенными внутренностями, обожженные, скрюченные, скованные трупным окоченением. Мертвое воинство, поднятое на ноги каким-то невероятным, отвратительным, зовом. Вновь двигающееся вперед, без жалоб и стонов. Разлагающееся мясо на скрипящих костях. Целеустремленная мертвая плоть. Сама смерть ползла ему навстречу, разевая смрадную пасть и распространяя вокруг чумные миазмы. Смерть выбралась из братских могил, обрела материальное воплощение и теперь ухмылялась ему в лицо.
Виттерштейна вырвало горячей и горькой желчью. Он стал пятиться, пытаясь нащупать под халатом кобуру. Пальцы прыгали, как у контуженного, не могли справиться с простым действием. Наконец в покрытую ледяным потом ладонь ткнулась ребристая рукоять «парабеллума». Тяжелый, неудобный инструмент, сработанный словно в насмешку над элегантными и практичными орудиями хирурга.
- Вон! – Виттерштейн неуклюже выхватил пистолет. Непривычную к тяжелой стали руку повело в сторону, - Убирайтесь, гнилое отродье! Проваливайте в могилы!
«Они и так в могиле, - пронеслась черным вороном скрежещущая мысль, - Они умерли здесь и здесь же похоронены. Это ты, живой, вторгся к ним, в обитель мертвых…»
Мертвецы не замедлили шага. Они приближались к Виттерштейну, пялясь на него невидящими глазами, тронутые трупным окоченением губы синели страшными улыбками.
Виттерштейн направил пистолет в сторону ближайшего мертвеца, пехотинца с разорванной осколком грудью. Когда тот шел, ребра терлись друг о друга, щелкали и трещали. Словно в груди у солдата находился какой-то сложный механизм вроде музыкальной шкатулки, который все никак не мог завестись. Виттерштейн совместил прыгающий прицел «парабеллума» с тем местом, где под грязной серой тканью должно было располагаться сердце мертвеца, и трижды нажал на узкую спусковую скобу.
В замкнутом помещении «парабеллум» три раза лязгнул металлом, изрыгнув острые пороховые кляксы, желтый огонь его выхлопа отразился в десятках мертвых остекленевших глаз. На груди мертвеца китель трижды лопался, оставляя неровные дыры, курящиеся едва заметным дымком и почти не окрашенные кровью. Виттерштейн выстрелил еще дважды, перехватив левой рукой дергающуюся правую. Пули вошли точно туда, где располагалось сердце, не отклонившись ни на сантиметр, в этом Виттерштейн готов был поклясться. Но мертвец даже не замедлил шага, его лишь немного качнуло в сторону. Ну конечно. Мертвое сердце не качает крови. Мертвому телу не нужен кислород. Но ведь должно же что-то им управлять, отдавать приказы холодным мышцам?..
Виттерштейн поднял пистолет повыше, в прицеле мелькнул бледный лоб мертвеца. Короткий лязг выстрела – и голова солдата дернулась назад с влажным хрустом, пуля вышибла затылочную кость и коротким толчком выплеснула содержимое черепной коробки на пол позади мертвеца. Ковылявшее тело мгновенно осело, без судорог и стона. Мягко, как соприкасается с полкой тряпичная кукла, лишь подкованные подошвы сапог звякнули напоследок о камень.
Конечно, мозг! Вот что передает сигналы этим гниющим марионеткам! Тоттмейстер своей магильерской силой заставляет мертвую нервную ткань выполнять свои приказы. Чтобы понять это, не нужно быть лебенсмейстером!.. Тупица!
Виттерштейн выстрелил еще дважды, теперь уже целясь точно в середину бледных лбов. Еще два мертвых пехотинца упали – тот, со снесенным затылком, и обожженный. Когда он нажал на спуск в очередной раз, «парабеллум» не отозвался, и холод его металлической рукояти просочился по венам руки прямо в сердце. Запасных обойм у Виттерштейна не было. К чему лишний груз врачу…
Мертвецы не озлобились, потеряв трех своих товарищей. Они по-прежнему медленно наступали на Виттерштейна, оттесняя его вглубь обвалившегося лазарета. В их движениях не было угрозы, они просто шли вперед сомкнутым строем, точно принимали участие в каком-то жутком посмертном параде.
Виттерштейн пятился до тех пор, пока вновь не оказался у перевернутого операционного стола, возле которого хрипел тоттмейстер. Мертвецы продолжали наступать, обходя его со всех сторон. Виттерштейн мог разглядеть пороховую точечную гарь на их отвратительно-бледных лицах, прижизненные ссадины и царапины, опаленные волосы. Он думал, что от мертвецов будет нести запахом смерти и разложения, но обоняние его ничего подобного не обнаружило. От них пахло так, как пахнет от людей, много месяцев зажатых в траншеях – грязью, потом, табаком, порохом. Запах смерти, распространявшийся вокруг них, Виттерштейн ощущал не обонянием, а лебенсмейстерским чутьем. Которое готово было взвыть, ощущая вокруг подступающую некротичную плоть.
Тоттмейстер лежал с закрытыми глазами, дышал прерывисто и неглубоко. Его легкие, должно быть, заполнились кровью настолько, что едва способны сокращаться. Еще минута, может, две, и…
