Владимир Бабкин - Новый февраль семнадцатого
Замечаю в глазах Горшкова искру одобрения и даже некоторого удовлетворения. Продолжаю.
— Я, Георгий Георгиевич, боевой офицер. Я много раз лично водил в атаку свою Дикую дивизию, а затем и кавалерийский корпус. Я два года провел на фронте, и я сам прекрасно знаю, во что порой выливаются инспекционные и прочие высокие визиты в часть, хотя и сам сейчас занимаю должность генерал-инспектора кавалерии. Знаю и то, как вредна показуха для боевой готовности войск. И мне, Георгий Георгиевич, уж совершенно точно сейчас не до прогулок, в том числе и воздушных. Но проблема в том, что наступил такой момент, что я должен обратиться к вам с просьбой, осуществить этот рейс. Я не могу вам приказать, ибо вы не мой подчиненный, я не могу настаивать на своей просьбе, ибо я толкаю вас на совершение должностного проступка. Но я считаю себя вправе просить вас об этом, просить как верного присяге русского офицера, как патриота своей Отчизны и как настоящего мужественного человека.
Полковник кашлянул в кулак, а затем спросил:
— Ваше Императорское Высочество, прошу меня простить, но могу ли я поинтересоваться причиной, которая побуждает вас лично участвовать в столь опасном полете? Это конечно не мое дело обсуждать замыслы и решения членов высшего руководства Империи, однако сам перелет зимой на такое расстояние настолько рискован, что я бы в самой категорической форме возражал против вашего участия в нем, даже если бы не было прямого запрета. Поэтому я хотел бы понять ради чего я должен подвергать смертельному риску брата Государя Императора, да еще и нарушая Высочайшее повеление его самого. Ведь, я так понимаю, что соизволения на этот полет Государь не давал?
Последний вопрос был адресован Кованько. Генерал хмуро покачал головой, после чего Горшков обратил ожидающий взор на вашего покорного слугу.
Помолчав несколько мгновений, я устало заговорил:
— В стране мятеж против Государя Императора и ему грозит смертельная опасность. Мне удалось добыть планы мятежа и списки заговорщиков, кои я и собираюсь передать в руки Государя, вложив тем самым в его руки карающий меч против подлых изменников. Но дело это архисрочно, поскольку завтра будет уже поздно.
— А почему вы не запросите добро на полет у Государя? — спросил полковник. — Поймите меня правильно, я человек рисковый, но считаю, что всякий риск должен быть оправдан и полностью подготовлен. Иначе давно бы меня уже сбили, с моими-то художествами. — добавил он.
Кованько с живейшим интересом посмотрел на меня. Очевидно то, как я буду выкручиваться, его весьма и весьма занимало. Не буду же я Горшкову рассказывать все то, что я наговорил про Императора самому генералу.
Я покачал головой:
— Дело в том, что я не имею права подвергать опасности жизнь и свободу Государя. Заговорщики есть и среди высшего генералитета армии, в том числе и в самой Ставке. Как только в Ставке узнают о том, что я так срочно пытаюсь попасть на личную аудиенцию к Императору, то это забеспокоит очень многих. Ведь верно, а с чего бы это Великому Князю Михаилу Александровичу совершать столь опасный во всех смыслах вояж? Что он такого срочного везет? Тогда очень велик риск того, что им станет известно о том, что списки заговорщиков уже у меня. И, боюсь, что за те часы, которые мы будем лететь до Могилева, они могут навести справки обо всем, а значит и решиться на немедленное выступление. Я не могу этого допустить. Поэтому мне нужно совершить этот полет так, чтобы о нем в Ставке узнали как можно позже. Вы меня понимаете?
Однако Горшков не успел мне ничего ответить. Внезапно в кабинете нарисовался адъютант генерала Кованько и, склонившись, что-то прошептал ему на ухо, косясь на меня.
У меня как-то сразу неприятно засосало под ложечкой, а генерал с какой-то смесью извинения и беспокойства проговорил:
— Прошу простить великодушно, Ваше Императорское Высочество, но вас к прямому проводу просит председатель Государственной Думы господин Родзянко по неотложному делу…
* * * РУМЫНИЯ. РАСПОЛОЖЕНИЕ 8-ГО АРМЕЙСКОГО КОРПУСА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.Генерал мрачно смотрел на доклады и отчеты на его столе. Война на Румынском фронте если и отличалась от положения с обеспечением русских войск в привычной ему Галиции, то только в значительно худшую сторону.
Нет, в теории, все было почти прекрасно. Где-то там, в Новороссии, на базе 8-го армейского корпуса почти все было в наличии и даже в некотором достатке. Но проблема заключалась в том, что все это было там, а нужно было все это именно здесь, в Румынии.
Антон Иванович Деникин поморщился от одной мысли о том, что колебавшиеся до последнего румыны, которые все никак не могли решить, на чьей же стороне им вступить в мировую войну и на территории кого из соседей раззявить пошире свой ненасытный роток, все же вступили в войну на стороне Антанты. Генерал не раз ловил себя на мысли, что лучше бы Румыния так воевала на стороне центральных держав.
Военная катастрофа, которая немедленно разразилась на румынском фронте, привела к оккупации Германией и Австро-Венгрией большей части территории Румынии, а России пришлось срочно снимать войска с других участков фронта и перебрасывать для спасения от полного разгрома своего горе-союзника.
И вот теперь, русские войска вынуждены сидеть в Румынии, вдали от своих баз и в результате этого находятся в ужасающем положении. Полный хаос на румынских дорогах привел к практически полному параличу снабжения армии всем необходимым. Зима 1916–1917 годов стала для русских войск не просто тяжелым испытанием, скорее можно было бы сказать, что русские солдаты были вынуждены буквально выживать на румынском фронте, да и то лишь благодаря просто-таки неимоверному напряжению собственных сил и воли.
В горах, на позициях, солдаты неделями жили и воевали в промерзших землянках, перебиваясь сухарями, лишь иногда чудом доставляемыми по козьим тропам. Да и в низинах лошади дохли без фуража, солдаты мерзли, не имея теплого нижнего белья, а часто и шинелей с сапогами. Количество заболевших исчислялось тысячами. Да что там заболевших — из румынских товарных вагонов, совершенно неприспособленных для перевозки людей в зимних условиях, во множестве вынимали окоченевшие трупы русских солдат, уснувших и замерзших насмерть в пути. Трупы эти потом буквально складывали на станциях друг на друга, как штабеля дров.
Такие картины никак не повышали моральный дух армии, а черные слухи преувеличивали беды в десятки раз. Среди нижних чинов нарастало недовольство, да и офицеры начинали роптать. Дисциплину пока поддерживать удавалось, однако решительно невозможно было представить весеннюю кампанию с таким снабжением и обеспечением.
Деникин тяжело вздохнул.
Третий год войны тяжело отражался на боеспособности русской армии. Нет, с обеспечением и снабжением войск дело потихоньку наладилось и, по крайней мере, там, в России, уже припасено достаточно снарядов, патронов, обмундирования и есть надежда, что весенне-летняя кампания пройдет без того надрыва, с каким приходилось воевать в первые два года войны. Но с отходом в прошлое беды с обеспечением армии неумолимо наступала новая беда — катастрофический кадровый голод. Боевые кадровые офицеры гибли, на их место приходили призванные офицеры запаса, спешно заполнялись вакансии в офицерской и унтер-офицерской среде из лиц, имевших малое касательство к войне, не имевших опыта и представления о боевой работе, о необходимости и способах поддерживать дисциплину, о многом другом, без чего даже хорошо вооруженное войско скорее будет напоминать вооруженную, но малоуправляемую толпу.
И если на фронте дисциплину хоть как-то удавалось поддерживать, то о настроениях в тыловых частях разговоры ходили самые нехорошие.
И главное, чего быть может и не видели из окопов, но что было хорошо заметно с уровня командующего корпусом — что-то неладное творилось в верхних эшелонах власти в стране. И все чаще звучало страшное слово — «измена»…
* * * ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.…Честно говоря, я с трудом сдержал готовую выпорхнуть матерную фразу. Каким образом меня нашли здесь? И с какой радости меня вообще искали? Да и кто — Родзянко?! Дело приобретало совершенно неприятный оборот и в него включались силы, которых я совершенно не учитывал при планировании своей миссии в Могилев.
Уже идя за неким офицером, я пытался понять, что готовит мне новый поворот судьбы. Родзянко — фрукт еще тот, честно говоря, и именно сейчас тягаться с ним мне совершенно не хотелось. Тем более, что, невзирая на сохранившийся банк данных в виде дремлющей памяти, я все же был все еще далек от реалий этого времени, а уж про свободное ориентирование в перипетиях и тонкостях политических интриг в высшем эшелоне российского политикума этой эпохи и говорить не приходится. Поэтому лучше всего будет потянуть время и ограничиться неким набором общих, но звучащих весьма перспективно фраз и быстрее сдергивать подальше от столицы.
