Шамабад должен гореть! (СИ) - Март Артём

Я присоединился к ребятам.

Передо мной топтался и шутил о чем-то с Синицыным Стас Алейников. За моей спиной притаился связист Вавилов. Видимо, ждал письма из дома. А может быть, от отца.

— Селихов! — выкрикнул сержант, перебирая стопку писем в руках.

Я протиснулся к нему между Стасом и Димой Синициным.

— Ну, пляши! — Смешливо крикнул мне Стас, — может, после тебя, и я попляшу!

Сержант пограничной почты упорно продолжал перебирать письма. Всматривался в рукописные слова на мятых конвертах.

— Угу, — промычал он сам себе, вытягивая и зажимая между пальцами одно письмо. А в следующий момент помрачнел.

Я увидел, что за отложенным сержантом письмом лежит другое. Было оно в строгом конверте с официальным бланком. Сержант не отводил от него глаз.

— Похоронка, — грустно пробурчал он.

Глава 10

— Кому? — Хриплым и очень низким голосом спросил я.

Замерший на мгновение сержант будто бы очнулся ото сна после моего вопроса. Глянув мне в глаза, торопливо отрицательно покачал головой.

— Тебе это, — он протянул мне то письмо, что взял перед похоронкой, — вот это твое.

Я принял немного измятый, худенький конверт. На его лицевой стороне, почерком моего брата Саши была выведена наша фамилия.

Я спрятал письмо в карман кителя.

Посмурневший сержант, несколько мгновений будто бы собирался с силами, прежде чем выкрикнуть следующую фамилию. Когда, наконец, решился, проговорил:

— Вавилов!

Клим протиснулся вперед меня и остолбенел, когда сержант вручил ему похоронку.

— Ну и как он там? — Спросил я, глянув на Васю Уткина.

— Клим? Ни с кем не разговаривал. Таран его к себе в канцелярию вызывал, — Уткин помолчал пару секунд, добавил: — У Клима ж только отец был. В Афганистане, в СБО воевал…

Уткин было хотел еще что-то сказать, даже раскрыл на мгновение рот, но не сказал. А что тут еще скажешь? И так все понятно.

В Ленинской комнате было тихо. После ужина у меня появилось немного времени, чтобы прочесть Сашино письмо.

Когда я зашел в комнату, тут оказался Уткин. Он тоже получил письмо от своей Настеньки. Почти сразу кинулся писать ответ.

— От брата? — Спросил Уткин, откладывая авторучку.

— Да, — едва заметно улыбнулся я.

— Прочесть хочешь?

— Да.

Вася замолчал и покивал. Я сел за один из свободных столов, вскрыл конверт и принялся читать.

Саша писал, что у него все хорошо. И хотя служба идет сложно, он справляется. Рассказал он, что попал в госпиталь, и чтобы, как он выразился: «ты не переживал, братик», пояснил, что сломал ногу, но несерьезно. Неудачное приземление, после прыжка с парашютом.

Но самым интересным было не это. Саша писал, что очень ему понравилась одна медсестричка. Что она красивая, и когда она приходит к нему в палату, Саша не может на нее насмотреться.

«Глаза у нее, как два больших голубых озерца. Как посмотрю в них случайно, кажется, что тону! — Писал мне брат, — А волосы цвета, точно пшеничные поля у нас на Кубани. А еще пахнет она приятно. Мятой.»

Саша писал, что не совсем понимает, как ему себя вести. Что иной раз, кажется ему, будто и девчонка эта на него странно посматривает.

«Да только не знаю, это потому, что я ей тоже нравлюсь, или потому что выгляжу как идиот, когда на нее таращусь, — признавался он в своем письме, — надеюсь, что первое. Потому что в последнее время, она мне даже улыбается. Хотя может это она так надо мной смеется?»

Как всегда, Саша не называл мне ни точных мест, ни точных дат. Ограничивался только общими фразами, если касался своей службы. В точности как и я, когда отвечал на его письма.

Самое интересное было в конце письма:

«Поэтому я хочу тебя попросить, братик, чтобы ты мне посоветовал, как мне быть. Как набраться храбрости, чтобы с ней познакомиться? Уж ты-то никогда перед девчонками не робел. Не то что я. Потому напиши мне, пожалуйста, что мне в такой непростой ситуации делать. Может, когда твое письмо до меня дойдет, я еще тут лечиться буду. А если и не буду, то не беда. С нашей службой, по новой в госпиталь несложно попасть».

— Балбес, — беззлобно, с улыбкой, прошептал я себе под нос, — ой балбес…

— И что там у них приключилось? — Задумчиво спросил Стас Алейников, когда мы торопливо возвращались назад по участку.

Наш наряд шел дозором на правом фланге. Мы прошли примерно половину маршрута, как услышали призывное «к-у-у-у-у-у-к» из колокола пограничной системы связи.

Я связался с заставой, и там доложили, что сработал смежный участок. Таран распорядился, чтобы оба наряда, что следовали в этих местах, отрядили часть сил на проверку. Что тревожная группа уже на подходе, но надо, чтобы мы выяснили в чем дело. Вдруг снова кабаны?

И то верно. День на дворе. Теплое мартовское солнце приятно припекает. Да и участок, где произошла сработка очень открытый — пологий берег, где почти негде спрятаться. Любая животина набедокурить может.

Конечно, на Границе всякое бывает, но вполне возможно, что снова какой-нибудь мурый кабан нити порвал.

Надо было проверять, и я, будучи старшим наряда, отпустил дозор из троих пограничников отправляться дальше по участку, а сам, вместе со Стасом Алейниковым, принялся возвращаться, чтобы посмотреть в чем там дело.

Навстречу нам должен был двигаться другой дозор, командовал которым Алим Канджиев. Вместе нам и предстояло разобраться, что к чему.

— И че там может случиться? — Бормотал недовольно Алейников, — мож опять какая зверюга барагозит?

— Может, — суховато ответил я, поправляя Автомат, весивший на плече.

— А может медведь этот ссаный?

— Какой? — Спросил я.

— Ну, помнишь, ты с парнями на заставу приехал, первым нарядом нас отправили за медведем КСП поправлять?

— Такое забудешь, — хмыкнул я.

— Эт точно. — Улыбнулся Стас, — так вот. Эта зараза, что б у нее непереносимость меда выработалась… весь прошлый год шлялась туда-сюда через границу. Как не придет, обязательно все нити поперервет. И так каждые две недели, представляешь? Ползаставы его пришлепнуть хотело, поганца эдакого.

— Такого давно уже не было, — напомнил я. — Видимо, медведь успокоился и ушел в спячку.

— Ну! А щас снова вылез, и давай нам систему ломать, скотина мохнатая.

— Может, и не он, — ухмыльнулся я.

— Да лучше б он! А еще лучше, что б далеко не ушел. Что б я мог его мохнатую задницу прострелить!

— Чего ты так обиделся на этого медведя? — С укором посмотрел я на Стаса, — ну медведь и медведь. Медведи границ не различают.

— Ну а че он? — Почему-то немного растерялся Стас, — чего он шляется как в жопу ужаленный?..

— Или ты в принципе, на всех медведей обиженный? — Немного язвительно спросил я.

— Да ну тебя, Саша, — внезапно обиделся Стас.

Показалось мне, что у Алейникова с этим несчастным медведем какая-то неприятная ассоциация. Да такая, будто Стас ему денег до получки занял.

— Да ладно, шучу, — улыбнулся я, видя кислую физиономию Алейникова, — ладно. Кончаем лясы точить. Погнали.

Мы побежали к сработавшему участку. Пяндж шумел по левую руку. В этом месте река заворачивала. Мы проскочили Угру и большие заросли камыша, где когда-то вели бой. Побежали вдоль леска, потянувшегося с обратной стороны системы.

Поворот представлял из себя искривление реки. Лес тут как бы вдавался чуть-чуть в берег и оттого перекрывал видимость следующего за нашим участка.

Когда мы обошли лесок и почти добрались до стыка, Стас даже приуменьшил шаг от удивления.

Метрах в четырехсот от нас развернулась такая картина: большое стадо овец протянулось по нашему Берегу Пянджа. Серые овечки перебегали на нашу сторону, переходя мелкую в здешних местах реку. Афганская худоба суетилась, громко блеяла от беспокойства.

Мы приблизились и увидели, что вели их несколько афганцев. Я с ходу насчитал пятерых. А еще одного ишака.