Евгений Шалашов - Лихое время. «Жизнь за Царя»
– Ишь ты, жирная лярва, – пробурчал кат, укрепляя веревку.
– Ниче, зато обвиснет быстрее, – сказал воевода.
И точно – заведенные за спину и подтянутые к потолку руки Сироткина недолго смогли удерживать такой груз: в плечах что-то чмокнуло, и от боли в вывернутых суставах пегобородый потерял сознание.
– А кафтан-то не сняли, – спохватился Костка. – Хороший кафтан-то, из аглицкого сукна.
– Неужто аглицкое сукно не прошибешь? – усмехнулся воевода в бороду.
– Дак, прошибить-то прошибу. Чай, не тегелей, – скривил губы кат. – Кафтана жалко.
– Нашел чего жалеть, – фыркнул воевода. – Ты лучше водичкой его сбрызни, пусть очухается…
– Дык он уже очухался, – сказал кат, заглянув в лицо Сироткина. – Вид делает, что сомлел. А реснички-то дрожат, дрожат…
– Ну, приступай, – велел Котов, на которого снова напала зевота. Днем не поспал, а теперь, наверное, и ночью сна не будет… Костка хищно прищурил левый глаз, примерился и для пробы ожег Мишкину спину. Сироткин завыл.
– Буде придуриваться-то! Я еще и не начинал, – укоризненно сказал кат и, вытянув Сироткина кнутом, сказал: – Надо бы, Александр Яковлевич, кнут покороче сделать. Места маловато, размахнуться негде…
– Ну так и сделай, – возмутился воевода. – Я, что ли, за тебя должен делать?
Палач еще пару раз ожег спину купчины и снова обернулся к Котову: – Александр Яковлевич, это ж тебе не пастуший кнут. Там-то взял палку да к ней бич примотал – всего и делов-то. А тут – плести нужно, рукоятку обматывать…
– Я тя щас самого обмотаю да вытяну! – разозлился воевода и начал приподниматься с места.
– Дак я чего, да я не про то, Александр Яковлевич, – забеспокоился Костка. – Я же для дела стараюсь! Таким длинным-то я и тебя могу ненароком зацепить.
– Ты раньше-то о чем думал?
– Так мы раньше-то только для острастки пороли, а не для допроса. А для острастки тут особого размаха не нужно.
– Панька! – крикнул воевода, а когда стрелец предстал перед хозяином, приказал: – Быстро беги на конюшню и притащи мою нагайку, что татары подарили…
Пока ждали Паньку, Костка опять принялся ныть:
– Александр Яковлевич, я сколько раз говорил, что для дыбы не простой крюк нужон, а колесико. Худо по крюку-то веревку тащить. А ежели колесико укрепить, да веревку по нему пустить – любо-дорого будет. – Сказав, зверовидный кат спрятал голову в плечи, ожидая рыка хозяина. Но Котов не гневался, и Костка продолжил: – И второе колесо нужно, большое, чтобы веревку натягивать. Иначе каждый раз придется вчетвером одного борова таскать…
– Ты лучше скажи, что дыба настоящая нужна, – подсказал Николка.
– Да я уж и сам вижу, что нужна, – вздохнул воевода. – Сам-то смастеришь?
– Попробую, – уныло сказал кат, почесывая затылок.
– Ладно, – усмехнулся Котов. – Вижу, что мастер из тебя, как из… Скажу Брягину – пусть настоящую дыбу ладит.
– Может, снять пока, батюшка-воевода? Чего ему зря висеть-то? – поинтересовался кат, но услышал шаги Паньки.
Нагайка была сплетена из тонких полосок кожи, а кончик утяжелен тремя свинцовыми шариками. Непонятно только – на кого рассчитана? Бить коня – сразу искалечишь. Такой нагайкой в бою можно драться или волков бить. Сам Александр Яковлевич брал подарок с собой, если приходилось ехать куда-то за город – сойдет за кистень, если придется сцепиться с разбойниками.
Костка, получив нагайку, махнув ею раз, другой, примеряясь, радостно загоготал и чиркнул кончиком по спине Сироткина, от чего тот завыл так, как воет волк, попавший в ловчую яму. Уже после второго удара, рассекшего не только аглицкое сукно вместе с русской холстиной, но доставшего до кожи, Мишка начал говорить быстро и взахлеб, торопясь выговориться, надеясь, что чем быстрее он все расскажет, тем меньше его будут бить. Глупый…
…Старая банька, стоявшая на задах, едва не впритык к городской стене, казалась заброшенной, если бы от нее не пахло горьковатым дымком. От бани разносились странные звуки – как будто кто-то отбивает косу, но косной молоток бьет не звонко, а мягко, если бы горбуша была не из железа, а из свинца… Наверное, днем этих звуков, похожих на шлепки, было не слышно, но в ночной тишине они раздавались на полверсты. Котов ожидал, что служилый дворянин отдаст команду идти на приступ бани, но вместо этого один из стрельцов вытащил огниво и принялся поджигать снопы. Бросив горящие снопы на землю и подождав, пока не повалит дым, стрельцы дурным голосом заорали:
– Пожар! Горим!
Дверца бани отворилась, и оттуда высунулась голова. Увидев дым и услышав треск соломы, скрылась, а через мгновение из бани выскочили два мужика. На спину первого сразу же прыгнул стрелец и стал крутить руки. Второй был шустрее. Упав, по-заячьи перевернулся через голову, пнул ногой ратника и припустился бежать. И, наверное, утек бы, если бы между лопаток не угодил бердыш.
– М-да, – протянул Костромитинов, подходя ближе. Вытащив оружие из тела, улыбнулся, чем изрядно разозлил воеводу.
– Леонтий, мне вор живой был нужен! – укорил Котов. – А ты лыбишься!
– Ну, извиняй, Александр Яковлевич, не рассчитал парень, – повинился Костромитинов. – Зато удар-то – вон какой славный. Не зря учил!
– Учил-то не зря. Только этот-то, что живой, будет все на покойника сваливать…
– Ясен пень. Так ведь и жив бы остался, все равно бы сваливал.
Убитого перевернули на спину и осветили факелом. Воевода, хотя и не видел его раньше, но был готов поручиться, что морда у покойника знакомая. Ба! Был он похож на Мишку Сироткина как две капли воды – толстенький, с сивыми усами и пегой бородой.
– Ну-ка, второго сюда, – приказал Котов. – Не братишки ли?
Точно… И второй, которому сегодня повезло (если повезло…), был с пегой бородой. Распорядившись отправить живого в поруб, а покойника – на лед, воевода вошел в баньку.
На печке стоял котел, где бурлил расплавленный металл. Тут же валялись куски олова и свинца, стояли большие корзины, наполненные грязно-серыми чешуйками. В углу – деревянный брус с выдолбленными желобами, покрытыми свинцом.
Котов представил, как работали «мастера»: черпали металл и выливали его на брусок, делая тонкие соломинки, служившие заготовкой для копеечек. А вот и штамп с матрицей. Кладешь проволоку, накрываешь штампом – удар молотком, и готова воровская копейка. Чего-то не хватало… Как же они, бестии, покрывали свинцовую копеечку тонюсеньким слоем серебра? Нигде не видно ни котла, ни каких других приспособлений… Ну, на дыбе скажут!
С вечера плотники сколачивали Лобное место. Народ гадал: одни говорили, что собрались рубить головы татям; другие, заметившие, что вместо плахи натащили кирпича, баяли, что собираются жечь немцев, как они есть схизматики. Нет – возражали третьи, если уж татары и персы живут, чего ж немцев-то жечь? Они хоть и еретики, но во Христа веруют!
После заутрени, когда воевода вышел из храма, услышал окрик. Обернувшись, увидел, что к нему со всех ног поспешает настоятель.
– Ступайте, – кивнул Котов жене и сыну, а сам обернулся к батюшке: – Стряслось что, отец Егор?
– Ты, воевода, что ж такое удумал? В слободе Лобное место устроил?
Воевода посмотрел на нестарого, крепкого в кости батюшку. Чувствовалось, что отец Егор спешил – даже не скинул облачения.
– Не я эту казнь придумал, – покачал головой Котов. – В законах про то сказано…
– Так, воевода, кроме законов еще и Божий суд есть! А коли тебе такую же казнь на том свете отмеряют, а?
– Коли отмеряют, так, стало быть, заслужил, – отрубил Котов. – Но я пока на земле живу. И долг свой выполнять должен. А твой долг, батюшка, к узникам идти, что в порубе сидят. Причастить там, исповедь принять…
– Эх ты, воевода… – вздохнул отец Егор и пошел прочь.
«Вот, и этот туда же, – думал воевода дорогой. – Мало мне Костки со стрельцами!» Кат не хотел вершить казнь на глазах у рыбнинцев – орал, что на него будут плевать, как на оглашенного. Плотники отказывались сколачивать помост, а стрельцы не желали стоять в карауле… Александр Яковлевич изрядно попортил крови себе и другим, пока не добился своего. Но добился, потому что иначе не мог. Зато твердо знал, что каждый будет делать свое дело – плотники сколотят помост, стрельцы выведут воров: Мишку Сироткина, который воровские деньги добрым людям подсовывал, второго – Петьку Сироткина, что вместе с братцем делал воровские копейки (братца Ваньку стрельцы зарубили, когда брали!), а третьим потащат крещеного татарина Оньку Махметкулькина, что навострился свинец серебром покрывать (про умельца братья на дыбе рассказали!). Костка, выпив изрядную чарку, разогреет на костре чугунок с оловом и свинцом, вставит ворам в глотки коровий рог и вольет туда расплавленный металл.
Правители Третьего Рима
Старец Филофей говорил, что Москва – Третий Рим! А иноземцы, наползавшие как тараканы изо всех углов и щелей, еще недавно с придыханием шептали, что столица Московии – второй Иерусалим. Сегодня, в лета семь тыщ двадцать третьем от сотворения мира[10], если смотреть со стороны, верст с пяти, узрев огромные стены и величественные, уходящие ввысь купола и колокольни храмов, Москва еще напоминала священный город. Но стоило миновать покосившиеся ворота, как перед вами оказывался второй Вифлеем – жалкие лачуги посадских людей и покосившиеся хоромы бояр, обрушившиеся церкви и разбитые улицы. От сорока тысяч домов, где проживало почти полмиллиона москвичей, уцелело несколько сотен, а из двух тысяч церквей, украшавших Москву, едва ли набиралось пять десятков…
