Кубинец. Том II (СИ) - Вязовский Алексей

Разговор завязался сам собой — спросить про печать было отличным ходом. Мы поговорили про десятипальцевый метод, потом про местные коктейли. Все было легко благодаря тому, что Эрнест под вечер уже поднабрался рома, был расположен поболтать о том о сем.

Постепенно разговор стал интереснее, глубже. Мы говорили о Кубе, о политике, о людях, о борьбе. Он спрашивал меня о моих впечатлениях, новой власти, о Фиделе, настроениях в городе. Я, стараясь быть максимально откровенным, но при этом осторожным, делился своими наблюдениями. Рассказывал о несправедливости, о надеждах и разочарованиях. Хемингуэй слушал внимательно, иногда кивая, иногда задавая наводящие вопросы. Его взгляд был цепким, проникающим, словно сканировавшим меня, пытаясь выудить из моих слов что-то большее, чем просто информацию. Как будто он уже писал о тебе.

Алкоголь, принятый на голодный желудок, быстро начал действовать. Я почувствовал лёгкое головокружение, мысли стали путаться, но при этом приобрели какую-то острую ясность. Мой внутренний Симон Григорьев, затаившийся где-то глубоко, начал просыпаться, подталкивая меня к давно мучившему вопросу.

— Сеньор Хемингуэй, — начал я, чувствуя, как слова сами вырываются наружу, — я совсем недавно прочитал ваш рассказ «Убийцы».

Он кивнул, и его взгляд стал задумчивым.

— Старый рассказ.

— Да. И меня очень затронула его главная тема. Месть. Что вы думаете о ней? О её природе?

Я смотрел на него, ожидая ответа. Этот вопрос, мучивший меня так долго, теперь стоял ребром. Моя клятва, данная в газовой камере, висела надо мной как дамоклов меч. Я искал оправдания, объяснения, возможно, даже отпущения грехов. Я хотел понять, прав ли, желая отомстить. И как далеко могу зайти.

Хемингуэй отложил стакан, повернулся ко мне, облокотившись на стойку. Его взгляд был серьёзным, но не осуждающим. Он сделал паузу, словно собирая мысли, а затем начал говорить. Его голос был неторопливым, каждое слово казалось весомым, отточенным, как камень, обточенный морскими волнами.

— Месть, Луис, — начал он, — это как жажда. Она может быть сильной, всепоглощающей. Ты чувствуешь, что не можешь жить без того, чтобы её не утолить. Она жжёт внутри, не даёт покоя, отравляет каждую мысль. И когда ты наконец-то добираешься до источника, когда ты пьёшь она даёт лишь кратковременное облегчение. А затем наступает ещё большая пустота. И ещё большая жажда. Пьешь и не напиваешься. Понимаешь?

Он взял свой дайкири, сделал небольшой глоток. Я внимательно слушал, впитывая каждое слово. Он говорил не как проповедник, а как человек, видевший многое, испытавший многое.

— В «Убийцах», — продолжил Хемингуэй, — Ник Адамс пытается предупредить Оле Андерсона, что за ним пришли, что его убьют. Но Андерсон ничего не делает. Он просто лежит в постели, ждёт. Он знает, что его убьют, и он принимает это. Почему? Потому что иногда человек просто устаёт от борьбы. Устаёт от страха. Устаёт от мысли, что он должен что-то делать. И тогда он просто сдаётся. Месть требует сил. Она требует постоянного напряжения, постоянной готовности. А когда ты постоянно готов, напряжён, то перестаёшь жить. Становишься рабом своей жажды.

Я почувствовал, как что-то внутри меня сжимается. Он будто про меня говорил. Раб своей жажды.

— Но если ничего не делать, — сказал я, — если просто лежать и ждать разве это не трусость? Разве это не означает, что зло победит?

Хемингуэй покачал головой.

— Не всегда, Луис. Не всегда. Иногда бездействие — это не трусость, а мудрость. Или усталость. Или просто понимание того, что есть вещи, с которыми ты не можешь справиться. Что есть силы, которые тебя превосходят. И тогда остаётся только принять свою судьбу. И уйти достойно. Или нет. Некоторые пытаются бороться, даже когда знают, что обречены. Но это уже другая история.

Он посмотрел на меня, и в его глазах появилось что-то похожее на сочувствие.

— Месть никогда не приносит удовлетворения, Луис. Она лишь создаёт новые циклы насилия, новые страдания. Ты убиваешь одного человека, и его братья приходят за тобой. Ты убиваешь их братьев, и их сыновья приходят за тобой. Это бесконечная цепь, из которой очень трудно вырваться. Единственный способ порвать её — это перестать сражаться. Перестать мстить. Но это, Луис, самое сложное. Отказаться от неё это требует гораздо большей силы, чем сама месть. Нужно умереть и родиться заново.

Я сделал ещё один глоток дайкири. Похоже надо что-то заказать поесть. Иначе развезет.

Писатель снова посмотрел на меня, его взгляд был глубоким и проницательным.

— Ты интересный парень, Луис. Я это вижу. Что-то такое у тебя в глазах… Ты можешь выбрать свой путь. Но выбирай его мудро. Потому что твой выбор повлияет не только на тебя. Но и на тех, кто рядом. И на тех, кто придёт после.

Я сидел молча, переваривая его слова. В голове звенело.

Хемингуэй поднялся со стула, двигаясь чуть резковато, будто стараясь не ошибиться. Наверняка он выпил порядком сегодня. А пока разговаривал, не очень и заметно было.

— Мне пора, Луис. Было приятно поговорить.

— И мне, сеньор Хемингуэй. Спасибо.

Он кивнул, затем протянул мне руку. Я пожал её. Его ладонь была крепкой, мозолистой, как у человека, привыкшего к тяжёлому физическому труду.

— Удачи тебе, Луис. И помни: иногда самое сложное — это не бороться. А остановиться. Эй, Пабло, спрячь мою пишущую машинку! — крикнул он бармену. — Я пришлю за ней кого-нибудь.

Он развернулся и, не оглядываясь, пошёл к выходу, растворяясь в шумной толпе «Эль Флоридиты».

Я сидел ещё некоторое время, допивая свой дайкири. Слова Хемингуэя эхом отдавались в моей голове, смешиваясь с музыкой, с шумом бара, с запахом рома и сигар.

Домой я поехал на такси. Гулять так гулять. Дороже, конечно, чем на автобусе, зато быстрее и без пересадок. И на ноги никто не наступает. Может, попросить Пиньейро выделить мне служебный автомобиль? А что, я не последний человек, адъютант главного инспектора Департамента операций. На «Кадиллак» не претендую, согласен даже на «Форд». Я улыбнулся. Такое в голову только спьяну прийти может.

К счастью, таксист попался молчаливый. За всю дорогу он произнес всего пару-тройку слов, да и то, обращался не ко мне, а к народу Кубы через опущенное стекло. Мне после встречи с писателем разговаривать ни с кем не хотелось. Я всё сидел на заднем сиденье, и вспоминал его слова о прекращении борьбы. Цель есть, и пока она не достигнута, останавливаться нельзя. Зачем я тогда здесь? Если расслаблюсь, хватит одного воспоминания — посиневшие тела на полу газовой камеры — и станет ясно: ничего не закончилось. Где-то те, кто был виновен, смеются. Ходят в кино по воскресеньям. Пьют пиво в тех же забегаловках. Пусть они сгниют в лесочке, пожираемые муравьями и мухами. Тогда, может быть, мне действительно будет позволено остановиться.

Из дум меня вырвал голос водителя:

— Заснул, что ли? Вот твой дом, с зеленым забором. Этот?

— Да, извините, — пробормотал я, протягивая ему деньги.

— Ну спокойной ночи тогда, — буркнул таксист, и, едва я хлопнул дверцей, поддал газу.

Я подошел к калитке, открыл ее, и шагнул во дворик. Надо будет подправить забор, а то после «золотого нашествия» кое-что тут на соплях держится. А ну, сколько народу туда-назад шастало, носили ящики. Кстати, полы выдержали нагрузку. Хотя отмывать пришлось долго…

Сунул ключ в замочную скважину — и застыл. Ключ не поворачивался. Я же утром закрыл на четыре оборота, помню точно. Обокрали? Сердце слегка ёкнуло. Что думать, сейчас посмотрю. Тихо открыл дверь и вошел. Нашарил на подоконнике спички, поставил поближе свечу, и открыл коробок.

— Долго же тебя ждать приходится, Луис, — вдруг услышал я из спальни.

Глава 2

Когда в пустом доме кто-то начинает с тобой разговаривать, то есть только два объяснения: либо тебе это показалось, либо дом не так пуст, как ты думал.