Поворот (СИ) - Номен Квинтус
Осенью Федька заболел, причем заболел прямо на работе. То есть он просто стоял у верстака — и вдруг голова начала болеть так, как будто ему по ней киянкой вдарили со всей дури. Федька от боли такой просто упал возле верстака на пол и кататься по полу начал, завывая — но ему повезло: мастер приказал двум таким же ученикам оттащить страдальца к доктору. Как его тащили, Федька не помнил, но очень хорошо запомнил, как доктор, оглядев мальчишку, произнес:
— Надо же, такой молодой, а уже удар. Зря вы его ко мне притащили, все одно помрет… ладно, есть у меня лекарство боль утишить. Оно, конечно, от кашля, но боль снимает… пусть парнишка хоть помрет спокойно, воплями дикими меня не беспокоя. Что, выпил? Ложись вот туда, на топчан.
Боль быстро утихла, и почему-то Федьку сразу потянуло в сон. И уже засыпая, он услышал, как доктор сказал одному из притащивших его в больничку парней:
— Вот тебе записка, передай мастеру, что второго я пока у себя оставляю. Потому что как этот бедолага помрет, кого мне еще за приставом посылать?
Однако парнишка все же не помер, хотя и проснулся с сильной головной болью. Не такой сильной, как давеча, но от боли его все же тошнило — и тут Федька подумал, что даже хорошо, что вчера ему пришлось поголодать. А доктор тому, что мальчишка все же проснулся, очень удивился — настолько удивился, что даже велел ему чаю сладкого кружку сделать. А когда Федька ее выпил (при этом почему-то тошнота быстро прошла), сел рядом и принялся его расспрашивать, что у него болело и как. И в ходе расспросов парень узнал, что проспал он почти сутки (что после столовой ложки героиновых капель вроде и нормально) — а заодно выяснил, что никакого удара у него, очевидно и не было.
Хорошо, что по закону завод был обязан больничку обустроить для рабочих! Это ему тоже доктор рассказал — сказав, что если парень не врет, то без больнички и капель этих он бы от боли такой силы точно бы помер. Ну а раз голова у парня больше не болит… доктор поморщился, но написал Федьке бумажку о том, что получил он «болезнь от работы», а потому его и выгнать нельзя, и за четыре дня болезни (то есть еще два дня) завод должен ему выплатить по полтиннику без любых вычетов, а вот выгнать с работы до конца месяца его тоже закон запрещает. Завод-то Сормовский немцам принадлежал, а русские люди из-за войны как могли старались немцев обездолить, не дать им прибыли получать, так что вроде доктор и наврал немного, а у немца на два рубля меньше прибытку получится.
А до конца месяца еще оставалось почти две недели: на календаре пока еще было восьмое октября пятнадцатого года…
Мария Федоровна внимательно смотрела, как ученицы прогимназии из руководимого ею класса пели на Рождественском концерте. Конечно, Тотьма — далеко не столица, но и здесь люди и детям старались образование дать получше, и веселиться умели неплохо. В прогимназии сначала хотели спектакль поставить — но из-за отсутствия учеников мужского пола собрать труппу не вышло и решили ограничиться концертом. Исполняли песни девочки неплохо, а вот в оркестре вторая скрипка постоянно фальшивила, и это вызывало у Марии Федоровны гримасы недовольства. Стоящая рядом учительница музыки тоже морщилась, но терпела — а девочки (да и все присутствующие на концерте зрители — в основном родственники учениц) на гримасы эти давно уже внимания не обращали, ведь далеко не первый концерт в прогимназии устраивался. Поэтому когда голову Марии Федоровны пронзила сильнейшая боль, на ее перекошенное лицо тоже никто внимания не обратил.
А сама Мария Федоровна привычным жестом положила правую руку себе на шею, сильно нажала на несколько точек — и боль утихла. Не совсем прошла, но теперь и свет керосиновых ламп глаза не резал, и накатившая было тошнота прошла. А промелькнувшее было ее собственное удивление тем, что раньше она и не догадывалась о том, что так можно головную боль унять, прервал учитель Закона Божьего отец Вениамин — похоже, он оказался тут самым внимательным:
— Что случилось, Мария Федоровна? Вам нехорошо? Я могу чем-то помочь?
— Да в голову что-то вступило, сейчас уже лучше.
— Эта раба божья Наталья своей игрой не то что головную боль причинить может, у меня аж зубы ломит от ее упражнений. Почему предлагаю нам ненадолго отлучиться, в учительской Фёкла чай уже небось сготовила, а с медом чашечку выпьете — и совсем голова пройдет. Я как раз давеча принес подходящий чай, со зверобоем и шалфеем: мне-то еще и пение Натальи сей слушать на уроках приходится. Не дал Господь деве слуха… но дал отца — городского головы товарища, почему отлучить ее от музыки нам не под силу будет. Ну да ничего, Бог терпел — и нам велел. Идемте, Мария Федоровна, девы ваши и без вас прекрасно концерт допоют…
Мария Федоровна на предложение священника ответила согласием: все же еще час стоять тут в углу с головной болью было бы, скорее всего, плохим решением. А там или чай помог, или то, что она еще несколько раз повторила трюк с нажатием на какие-то точки у себя на шее — однако к окончанию концерта голова у нее полностью прошла. А когда она уже дома засыпала, в голове у нее промелькнула странная, удивившая её саму мысль:
— Надо бы ибупрофен срочно в производство запустить. Или хотя бы парацетамол…
И мысль Марию Федоровну удивила тем, что она прекрасно знала, что из себя представляют прозвучавшие в голове названия медицинских препаратов. Но вот откуда она это знала — это вспомнить ей не удалось: после довольно напряженного дня сон ее сморил очень быстро.
Евдоким Кондратьевич скорее по обычаю, чем по привычке громко выругался (осмотревшись, естественно, дабы слова его ни бабы, ни отроки не услышали), и легко стеганул лошадку. Для порядка стеганул, Милка его и без кнута было скотинкой послушной, плуг тянула всегда вообще без принуждения. Но вот то ли рукой он слишком резко махнул, то ли землица-матушка на брань обиделась, но голова у него сильно заболела. Очень сильно, так сильно, что аж упал мужик на колени и вернул землице все, что он утром съесть успел. А затем, кое-как выпрямившись (но с колен еще не вставая), он машинально положил руку — ту самую, что кнутом махала — к себе на шею и сильно нажал. Боль утихла, а в голове у мужика возникла странная мысль:
— Нужно срочно здоровье поправить, в девятнадцать — и такие скачки давления, так и помереть недолго. А при нынешней химии от давления разве что каптоприл синтезировать получится…
Но мысль эта быстро куда-то пропала, и Евдоким Кондратьевич, все же поднявшись и еще раз помассировав себе шею, налег на рукоятки плуга: уже март на дворе, с севом опаздывать никак нельзя. Ведь уйдет вода — и останешься без хлебушка…
Петр Сапожников сидел в одиночестве за столиком трактира и мысленно перебирал детали своего непростого пути в Первую столицу. Меньше полугода назад он, после того, как отец отвез его в больницу, вернулся домой «другим человеком». То есть оставаясь тем же самым рабочим Мотовилихинского завода Петром Сапожниковым, но одновременно он стал и бойцом-штурмовиком Александром с позывным «Тор». Когда он осознал случившееся, то воспринял это довольно спокойно, вот только «воспоминания о будущем» его изрядно напугали. Но никакого «раздвоения личности» он не испытывал — просто в голове как-то быстро добавилось и знаний, и опыта. Порой весьма специфического опыта, однако этот опыт помог ему очень быстро превратиться из малограмотного работяги в довольно преуспевающего торговца и переехать, наконец, в Москву. Именно в Москву, которую там, на далекой станции, все оставшиеся в живых пятеро людей единодушно избрали в качестве основного места встречи. Он еще раз вспомнил спор о том, куда им лучше всего «переместиться», спор, в котором победила именно его точка зрения. Когда до них дошло, что система сбора информации эту информацию в принципе может передавать в любом направлении, они почти полгода выбирали оптимальную дату «изменения истории», и после долгих споров решили, что лучше всего (и проще всего) это можно будет проделать после мировой войны. Первой Мировой, после любой другой небольшая группа людей или даже один человек будет уже не в состоянии повернуть историю в ином направлении. А вот в самом конце десятых годов это выглядело вполне возможным. А Библиотекарь — меланхоличная женщина по имени Ха-Юн — заметила, что «лучше переносить матрицы сознаний пораньше, чтобы было время на адаптацию». А еще она предупредила, что «разброс по времени» даже при одновременной отправке матриц может составить от пары недель до пары лет, так что единодушно было решено, что «лучше пару лет подождать чем на пару месяцев опоздать». А еще определенное время требовалось для того, чтобы всем собраться вместе: разброс по расстоянию Ха-Юн оценивала в районе полутора тысяч километров. Плюс-минус еще неизвестно сколько…