В тени Алтополиса (СИ) - Углов Артем
Бабушка Лизавета и дед Пахом… Руки последнего, морщинистые - больше похожие на кору старого дуба, пахли табаком. Вечерами тот любил усаживать меня на колени и рассказывать сказки о добрых и могучих героях, побеждавших коварное зло. Истории про турецкую войну он тоже любил, но рассказывал крайне редко. Может потому, что оставил на дне Босфорского залива левый глаз, а может опасался бабки.
- Ух, старый! - ворчала она, шутливо замахиваясь полотенцем. – Все никак не уймешься? Ты зачем ребятенка нехристью проклятущей пугаешь? И без того погляди - глазища большие. Снова всю ночь вертеться будет.
Вертелся я не от историй про зловредную турку, а от постельных клопов, ставших настоящим бедствием для поселка. Мелкие насекомые грызли всех подряд не разбирая, кто с какого края живет, и каким богам молится.
- А клопам чего? Има все равно, чью кровь сосать: православну или латинянскую. Они и козу дойную загрызут вусмерть, - любил повторять дед Пахом, хотя сам давно укусов не чувствовал. И даже позволял щипать, демонстрируя стойкость. На вопросы, отчего же так вышло, старик хитро́ отвечал:
- А чего моей коже станется? Огрубевшей от морской воды, выдубленной под горячим солнцем, да выдержанной на семи ветрах.
- Деда, так ты закаленный? – переспрашивал я от удивления.
- А то, - не моргнув единственный глазом, подтверждал старик. - Как настоящий былинный богатырь. Только Илья Муромец закалялся в бочке с парным молоком, а я под османским небом.
- Закаленный… вишь, че выдумал, - ворчала бабка в ответ. – Чурка ты бесчувственная, потому и не кусают. Каковым с молоду был, таковым и остался.
Дед Пахом ушел первым. Просто не проснулся в один день и все… Лежал и улыбался в пропахшие густым запахом табака усы. Бабушка Лизавета не проронила по супругу ни единой слезинки. Она не завывала, как это было принято в Фавелах, не причитала, как малажские бабы, а почернев лицом, ушла вслед за мужем на четвертый день.
Тут-то и выяснилось, что у деда Пахома есть наследники. Откуда не возьмись нарисовался двоюродный племянник по отцовской линии. Он быстро прибрал хозяйство в свои руки, поставив во главе магазина жену - высохшую от злобы женщину. Будучи не способной зачать ребенка, та ненавидела всех вокруг, в особенности же детей.
С первого дня она принялась изводить меня. Ругала на чем свет стоит, лишая еды за малейшую провинность. Приходилось ложиться спать с мечтой о горбушке хрустящего хлеба, с ней же и вставать, воображая о том, как вцеплюсь в неё зубами, как стану грызть, жадно вдыхая аромат свежей выпечки.
Бурчащий желудок – это еще полбеды. Настоящие проблемы начались после того, как хозяйка принялась распускать руки. Пару раз отбив ладонь о костлявый затылок, она взялась за чурбачок. Деревяшка била не в пример больнее, оставляя на теле синяки и кровоподтеки. Хозяин знал об этом… не мог не знать, но предпочитал закрывать глаза на происходящие события. А вот я терпеть не стал. В один вечер собрал нехитрые пожитки и вычистив хозяйскую кубышку до дна, пустился в бега. Благо трущобы походили на муравейник с бесконечным числом ходов - огромный мир для двенадцатилетнего пацаненка.
«Деньги - это всё», - столь простую истину я постиг быстро, стоило закончиться украденным монетам. Уже через месяц начал попрошайничать на рынке и тогда же пришел к очередной истине: «протянутая рука – тоже бизнес». Пришлого пацана отвели в закоулок и повалив на землю, принялись обучать основам коммерции. Били несильно, больше для порядка, ровно такие же салаги, как и я сам. Руководил процессом старшак: длинный дылда с изъеденными оспинами лицом, следивший, чтобы посторонние из числа сердобольных не вмешивались в курсы повышения квалификации.
- Понял, за что? – спросил он в самом конце, и удовлетворенный ответом потрепал по плечу. Мол, ничего, со всяким случается.
Целый день я отлеживался, сдерживая наворачивающиеся на глаза слезы. И только под вечер, гонимый голодом, отважился выбраться наружу. Зашел на местный развоз и стащил ватрушку с края прилавка. После я воровал много раз: убегал, попадался и воровал снова. Меня лупили кулаками, охаживали плетьми, но ни разу ни били смертным боем. Даже не знаю, с чем это было связано: юным возрастом или с тем, что хватал всякую мелочь вроде посыпанных сахаром булочек. Я никогда не крал денег или драгоценностей, а съестного брал ровно столько, чтобы угомонить ноющий от голода живот.
Днем гулял по улицам, присматриваясь к разложенным на прилавках товарам, а вечером забирался на крышу, любоваться горящими огнем небоскребами. Это стало своего рода традицией, ежедневным ритуалом. Мне и в голову не могло прийти, что в этих огромных сооружениях живут и работают люди. Они казались мне чем-то фантастическим, сотканным из потоков воды и сияния полуденного солнца. Во истину диковинное зрелище и единственное из доступных.
Когда наступил сезон дождей, я соорудил лежанку на крыше пекарни. Натаскал картону и постелил прямо под бортик, надежно скрывавший от любопытствующих глаз. Последнее было важно, потому как в трущобах хватало любителей лазать по крышам. Сотни мальчишек из одного лишь озорства забирались на верхотуру. Швыряли в прохожих мелкими камешками или просто дрыгали босыми ногами. Взрослых, в особенности владельцев домов подобное безобразие раздражало. При малейшем подозрении, они вооружались длинными палками и сгоняли непрошенных гостей обратно на землю. Потому приходилось действовать осторожно, дабы сохранить место ночевки в секрете. Лишний раз не шуметь, и до захода солнца на месте не появляться. Выбирать разные маршруты подходов и постоянно осматриваться – не наблюдает ли кто?
Для навеса я отыскал серую пленку, как раз подходящую под цвет крыши. Закрепил на колышках, низко-низко, чтобы хватило пространства залезть. Настелил вместо матраса тряпья, прямо поверх толстого слоя картона и красота - спальня готова! Впервые за долгие месяцы появилось место, которое я мог бы назвать своим домом. Укрытое от чужих глаз, а главное – теплое, с ароматом свежеиспеченных булочек поутру.
Я ни разу не воровал здесь, хотя возможности таковые имелись. Один раз Севастьян - сын владельца пекарни, закрутился по работе и оставил выпечку без пригляда на целых пять минут. Ох и велико же было искушение… Румяные, с пылу с жару, пирожки дразнили одним своим видом, не говоря уже про аромат. Времени бы хватило с избытком, чтобы стащить целый поднос, а после кормиться от пуза на протяжение нескольких дней, но я не смог…
Убеждал сам себя, что дело в осторожности, что нельзя воровать в месте, подарившем приют. Я постоянно повторял это, в глубине души понимая, что это не так. Не совсем так… Была еще одна веская причина, по которой не смог этого сделать.
Трудно было жить одному. Это святой человек может закрыться в келье и довольствоваться беседами с Богом. Я же был самым обыкновенным мальчишкой. Может потому и прикипел к семье пекаря, считая их если и не за родных, то за людей очень близких.
Место возле теплой трубы обладало удивительным свойством доносить голоса. Особенно по утрам, когда поселок спал и любой, даже малейший шорох становился достоянием моих ушей. Я слышал, как первой вставала мать, сгоняла со стола обнаглевшего котяру и принималась возиться на кухне. Как отец проверял тесто, успело ли подняться за ночь? А после шел будить любившего подремать сына, чтобы тот подготовил печь, не забыв натереть маслом противни.
Вечерами я сидел с ними за одним столом, слушая последние новости о зарядившем дожде и о лавке конкурентов, что открылась намедни на соседней улице. Хлеб у них, конечно, редкая дрянь – рожь, перемешанная с овсом, но зато цены на двадцать процентов ниже. А народу что - многого не надо, он и старый сапог готов жевать, лишь бы дешевле вышло.
Конкуренция сильно ударила по доходам пекарни. Пришлось занимать у соседей и брать ссуду в банке под грабительские проценты. Но судьбе словно и этого было мало. Громом среди ясного неба прозвучало известие - Севастьян влюбился. И ладно бы девушку выбрал достойную, веры нашенской. Так нет же, отыскал полукровку – плод греха падшей женщины и грязного латинянина из Фавел. Девица как на грех уродилась красивой, с оливковым цветом кожи и статью, достойной античных статуй.
