Уорд Мур - Дарю вам праздник
Наверняка я был у матери бельмом в глазу. Во мне не обнаруживалось и намека на ходжинсовскую хватку, столь присущую ей самой — явно ведь только благодаря матери мы все сохраняли нашу, пусть и хрупкую, свободу. Да что хватка — у меня даже руки были не тем концом приставлены; дом разваливался, все время требовалось то одно, то другое, а от меня не было никакого проку. Если, скажем, мать велела мне как-то закрепить разболтавшиеся доски восточной стены — я, едва взявшись за молоток, бил себя по пальцам. Стоило мне помотыжить огород, бесценные овощи погибали все без исключения, только сорняки оставались в целости-сохранности. Вот сгребать зимой снег я мог с невероятной скоростью, потому что был силен и вынослив — но любая работа, требовавшая ловкости, оставалась для меня непостижимым таинством. Кое-как я еще справлялся с упряжью нашей кобылы Бесси и мог запрячь ее в повозку, когда отец собирался в Поукипси; но если я брался помочь ему в поле либо в кузне, боюсь, все мои честные старания лишь до крайности раздражали этого мягкого человека. Раньше или позже он бросал поводья тянущей плуг кобылы или опускал молот на наковальню и мрачно произносил:
— А посмотри-ка, Ходж, не надо ли помочь матери? Здесь ты только путаешься под ногами.
Лишь одним я мог набрать очки и хоть как-то потешить мать: я выучился грамоте очень рано и даже изрядно в этом преуспел. Но и тут не все было слава Богу; мать смотрела на грамотность как на нечто, выделяющее Ходжинсов и Маккормиков из вынужденной подписываться крестиками серой массы, как на качество, полезное в деле, способное неким образом вывести когда-нибудь из нищеты. Я же считал, что чтение ценно само по себе, а такой взгляд, похоже, напоминал ей бесхребетность моего отца или антиобщественное поведение дедушки Бэкмэйкера.
— Пора определяться, Ходж, — то и дело вдалбливала она мне. — Мир ты не переделаешь, — это был явный намек на дедушку Бэкмэйкера, — но, если постараться, и в этом мире можно что-то сделать. Всегда есть выход.
При всем том она не одобряла лотерей, на которые столь многие уповали как на последний способ избавиться от нищеты или контрактной кабалы. Тут они с отцом были единодушны; оба верили в упорный труд, а не в счастливый случай.
И все ж таки счастливый случай не может повредить даже самому упорному труженику. Помню, в четверти мили, не больше, от отцовской кузни разбился минибиль — индивидуальное средство передвижения, не нуждающееся в рельсах. Это была блистательная, несравненная, невообразимая удача. Минибили, как и все предметы роскоши, редко встречались в Соединенных Штатах; вот в процветающих странах, таких, как Германский Союз или Конфедерация, их навалом. Нам при переездах оставалось полагаться на безотказных лошадок да на ветхие, вконец разбитые железные дороги. В Конгрессе десятилетиями ломались копья из-за Тихоокеанской трансконтинентальной магистрали, которую никак не могли достроить — хотя в Британской Америке давно уже была такая, а в Конфедеративных Штатах — целых семь, потому что на управляемые аэростаты, экономичные и уже довольно распространенные, все еще смотрели с толикой недоверия. Редкий миллионер со связями во Франкфурте, Вашингтон-Балтиморе или Лисберге мог позволить себе блажь трястись в дорогом, сложном, требующем специально обученного водителя минибиле по рытвинам и колдобинам наших дорог. Лишь отчаянный сумасброд решился бы сменить залитые гудроном улицы Нью-Йорка, или его ближайшего соседа, Бруклина, в котором твердые резиновые покрышки минибиля могли, на худой конец, ехать по рельсам конки либо каблокара[10], на топкие, разъезженные грунтовки; а иных магистралей севернее Харлем-ривер[11] не было.
Буде такое случалось, из-за сумасшедшей болтанки и тряски в сложном механизме неизбежно ломалась или отлетала какая-нибудь деликатная деталь. И тогда единственным, от кого можно было ожидать помощи — если только авария не происходила где-нибудь возле телеграфа; тут лихач сразу вызывал из города помощь — оказывался ближайший кузнец. Кузнецы, как правило, худо разбирались в том, как и почему ездят минибили, но, положив перед собою сломанную деталь, могли, если машина пострадала не очень серьезно, сварганить сносную замену и поставить ее на место. Время, потраченное на эту операцию, сельские гефесты предпочли бы провести, подковывая лошадей, готовя полевой инвентарь к весне или просто пожевывая с отсутствующим видом травинку — и потому они вознаграждали себя, выставляя непомерный счет, чуть ли не двадцать пять, а то и все тридцать центов за каждый час работы; и перекладывали, таким образом, все тяготы своей сельской бедности и независимости на плечи бессмысленно богатого и великолепно беспомощного городского вояжера.
Эта блестящая возможность выпала, как я уже сказал, моему отцу осенью 1933 года; мне тогда было двенадцать. Водитель добрался до кузни, оставив донельзя раздраженного владельца минибиля одного в закрытой пассажирской кабине — как на необитаемом острове. Отец, с одинаковой сноровкой способен был починить и часы, и грабли; беглый осмотр минибиля убедил его, что единственный выход — это перетащить машину прямо к кузнечному горну, тогда можно будет нагреть и выправить пострадавшую деталь, отсоединить которую ни у кого не получалось. И водитель, и владелец, и отец не раз повторяли, как эта деталь называется, но всю свою жизнь я был настолько туп в подобных «практических» делах, что уже через десять минут не мог вспомнить названия; и уж подавно не могу через тридцать лет.
— Ходж, беги за кобылой и скачи к Джонсам. Да не седлай, езжай так. Попроси мистера Джонса одолжить мне его упряжку.
— Я дам мальчишке двадцатипятицентовик, если он вернется с упряжкой через двадцать минут, — добавил владелец минибиля, высунувшись из окна.
Не скажу, что я помчался, как ветер, поскольку занятие, которому я посвятил жизнь, внушило мне отвращение к преувеличениям и гиперболам; но я действительно шевелился быстрее, чем когда-либо прежде. Двадцатипятицентовик — круглый, сверкающий, серебряный! Мальчишка, которому подвернулась случайная работа, должен вкалывать целый день, чтобы получить столько! Взрослый зарабатывает столько не меньше, чем за полдня — если он, конечно, не на контракте и не работает сверхурочно. И это — мне! И это я смогу истратить его, как захочу!
Всю дорогу до конюшни я бежал. Вывел Бесси за повод, вскочил на ее широкую спину — а буйный поток грез с каждой секундой захватывал меня сильнее и сильнее. Со столь счастливо обретенной денежкой я мог бы, наверное, уговорить отца взять меня с собой в Поукипси, когда он поедет туда в следующий раз. В тамошних магазинах я мог бы отыскать несколько ярдов расписной хлопчатой ткани для матери, или для отца — коробку сигар, до которых он был большой охотник, но редко решался купить, или что-нибудь этакое, невообразимое, для Мэри Маккачн; она была года на три старше меня, и в последнее время тузиться с нею стало как-то особенно тревожно, но и особенно необходимо — втайне от всех, разумеется, чтобы не прослыть кисейной барышней, меряясь силой со слабой девчонкой, а не с другим пацаном.
В отличие от очень многих, я никогда не тратил денег даже на клочок лотерейного билета. Не только мои родители были безоговорочно против этого распространенного надувательства — я и сам чувствовал странное, пуританское отвращение к тому, чтобы дергать судьбу за хвост.
Но я мог пойти со всем своим капиталом в книжную и часовую лавку Ньюмена. Конечно, я не смог бы себе позволить какую-нибудь из последних английских или конфедератских книжек — даже романы, читать которые я считал ниже своего достоинства, стоили пятьдесят центов в оригинальном и тридцать — в нашем местном, пиратском издании; но какие сокровища таились под обложками двенадцатисполовинойцентовых перепечаток и десятицентовых классиков!
Бесси подо мной мерно шагала, а я мысленно витал над всею лавкой мистера Ньюмена, которую знал, как свои пять пальцев; я давно излазил ее вдоль и поперек под убаюкивающее тиканье иных его товаров, приносивших куда больший доход. Мой двадцатипятицентовик мог дать мне пару перепечаток, но я прочел бы их за пару вечеров и остался бы не богаче, чем прежде — покуда содержание не выветрилось бы у меня из головы и я не стал бы читать сызнова. Лучше, пожалуй, потратиться на приключенческие повести в мягких ярких обложках, где энергично и захватывающе рассказывается о жизни на Западе или о триумфальных победах в Войне за Юг. Правда, чуть ли не все они были написаны конфедератскими авторами, а я — скорее всего, благодаря деду Ходжинсу и матери — всем сердцем сочувствовал проигранному делу Шеридана[12], Шермана[13] и Томаса[14]. Но патриотизм не мог превратить мое сердце в камень, оно начинало трепетать при одном лишь виде ярких обложек, пусть бы и конфедератских; литература этого сорта попросту игнорировала границу, протянувшуюся до Тихого океана.
