Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.)
Герцог еще больше побледнел, а во взгляде молодого прелата, устремленном на Филиппа, промелькнуло что-то похожее на затаенную боль — но только на одно мгновение.
— Да, я признаю, это будет мезальянс, — со всей решительностью, на которую он был способен, продолжал Филипп. — Но я не вижу в этом ничего постыдного — ни для меня, ни для вас, ни для всей нашей семьи. Я женюсь на Луизе де Шеверни во что бы то ни стало, и вы не в силах воспрепятствовать этому.
— Но и согласия своего я не дам, — жестко отрезал герцог. — И вообще, нам не о чем разговаривать. Я знать вас не хочу.
С этими словами он повернулся к Филиппу спиной и той же быстрой, чуть прыгающей походкой пошел прочь от уже дважды отвергнутого им сына. Слуги с факелами и личные телохранители последовали за своим господином, однако дворяне из свиты герцога и оба преподобных отца остались на мосту в обществе Филиппа и его друзей.
Некоторое время после ухода герцога все молчали, никто не решался заговорить первым. Филипп стоял неподвижно, в унылой задумчивости глядя себе под ноги, как вдруг кто-то положил руку ему на плечо. Он вздрогнул от неожиданности, поднял глаза и увидел перед собой молодого прелата.
— Позвольте представиться, сударь, — произнес тот с выразительным акцентом, выдававшим в нем уроженца Рима. — Я преподобный Марк де Филиппо, недавно назначенный младшим викарием Тулузской епархии.
— Очень мило, — несколько рассеянно ответил Филипп, — Рад с вами познакомиться, преподобный отец.
— Я бы не хотел, чтобы вы называли меня отцом, — сказал викарий.
Странные нотки, прозвучавшие в его голосе, и фамилия, образованная от личного имени,* что зачастую указывало на незаконнорожденность, заставили Филиппа попристальнее приглядеться к молодому прелату. У него были темные волосы и слегка смуглая кожа, однако линия рта, форма носа, очертания подбородка, разрез широко расставленных небесно-голубых глаз и другие детали помельче определенно выдавали семейную схожесть.
— Говаривали, что я не единственный отверженный сын моего отца, — промолвил потрясенный Филипп. — Я слышал, что еще до первого брака у него был роман…
— Логическим завершением которого было мое рождение, — невозмутимо подтвердил викарий. — Впрочем, давайте поговорим об этом позже и в другом месте.
— О да, конечно, — сказал Филипп, взяв себя в руки. — Сейчас я направляюсь в замок моего друга, Эрнана де Шатофьера. Это в двух часах езды отсюда, и если вы не возражаете, мы можем поехать вместе.
Викарий медленно кивнул.
— Пожалуй, так я и поступлю. Все равно делать мне здесь нечего. Я уже выполнил необходимые формальности, представился… господину герцогу, как и надлежало, поскольку я буду курировать Пиренейскую епархию. — Он сделал короткую паузу. — Не скажу, что это была приятная для меня процедура, и я вовсе не горю желанием остаться здесь на ночь, тем более, после всего происшедшего.
— Вот и решено, — обрадовался Филипп. — Я уверен, что мой друг будет рад такому гостю. Эрнан мне за брата и примет вас как своего родственника.
— Филипп немного помолчал, глядя викарию в глаза, потом добавил: — Сколько себя помню, я всегда мечтал иметь брата, которого не стыдился бы, и сейчас… Сейчас я в смятении. У меня появилась надежда…
— Думаю, мы не разочаруем друг друга, — сказал Марк де Филиппо. — Я убежден в этом.
В четырнадцатый день своего рождения Филипп стал совершеннолетним, встретил свою первую любовь, обрел единокровного брата и был изгнан из отчего дома. Тот день был очень богат на события, и именно в тот день закончилось детство Филиппа.
9. ДОН ФИЛИПП ГЕРЦОГ АКВИТАНСКИЙ
Близ полудня 24 апреля 1452 года, то есть без малого через семь лет после описанных в предыдущей главе событий, сквозь толпу на Главной площади Тараскона уверенно прокладывал себе дорогу, мало заботясь о том, что при своем быстром продвижении он то и дело сбивает с ног зазевавшихся горожан, роскошно одетый всадник на здоровенном вороном коне. Это был коренастый, геркулесового телосложения великан лет двадцати пяти — тридцати с виду, хотя на самом деле ему еще не исполнилось и двадцати одного года. Его богатый наряд, гордая и величественная осанка, непринужденность, бесцеремонность и даже пренебрежительность, с которыми он относился к собравшемуся на площади простонародью, безошибочно свидетельствовали о знатности происхождения, а широкий белый плащ с черным восьмиконечным крестом тамплиеров указывал на принадлежность его обладателя к рыцарскому ордену Храма Сионского.
Следом за вельможей-тамплиером ехал невысокий стройный юноша, по-видимому, его спутник. Одет он был довольно скромно, но со вкусом. Взгляд его выражал некоторую настороженность; он явно опасался, что толпа, пропустив гиганта, вновь сомкнется перед ним, и поэтому держал наготове шпагу, что немного придавало ему уверенности в себе.
Вскоре оба всадника пересекли площадь и остановились перед воротами внутренней крепостной стены, за которой находился герцогский дворец.
— Что угодно вашему преподобию, господин рыцарь? — почтительно осведомился старый слуга, который тотчас, будто из-под земли, возник перед ними.
Великан с кошачьей грацией соскочил с коня. Вслед за ним, вложив шпагу в ножны, спешился и его спутник. Их лошадей по знаку слуги подхватили за поводья конюхи.
— Не называй меня преподобием, любезный Эмилио, — произнес рыцарь в ответ, и его густо загорелое лицо осветилось лучезарной улыбкой. — Плюнь на плащ и присмотрись ко мне лучше. Неужто я так сильно изменился?
Старый Эмилио близоруко прищурился, глядя на гостя, затем всплеснул руками и радостно воскликнул:
— Батюшки! Господин де Шатофьер! Простите, что не признал вас сразу, монсеньор, старею уже… Так, значится, вы живы?
— Нет, — покачал головой Эрнан. — К сожалению, я погиб в Палестине, мир праху моему. А с тобой разговаривает мой призрак.
Слуга захихикал.
— Ах, прошу извинения, монсеньор. Это был глупейший вопрос. Просто я вельми рад видеть вашу светлость живым-здоровым.
— Целиком и полностью разделяю твою радость, Эмилио, — сказал Шатофьер. — Господин герцог сейчас дома?
— Да, да, монсеньор, дома. Дон Филипп как раз отдыхает в парке.
— Тогда проводи нас к нему.
— С превеликим удовольствием, монсеньор, — поклонился слуга.
И они пошли.
— Ай-ай! Как вы изменились, как возмужали, господин граф! — вновь заговорил Эмилио, на ходу разглядывая Эрнана. — Ну, совсем не узнать того мальчишку… впрочем, уже тогда настоящего богатыря. Мы про вас частенько вспоминаем, монсеньор, особливо о том, как вы бились с господином Гийомом… — Он с отвращением сплюнул. — Пусть душа его не знает вовек покоя в пекле.
Подобно большинству старых слуг герцога, Эмилио откровенно восхищался поступком Эрнана, что при других обстоятельствах — будь Гийом хоть чуточку порядочным человеком, — выглядело бы как вопиющее проявление нелояльности к господину. Но вот дела: герцог и тот не затаил зла на виновника смерти своего старшего сына. Не будучи ослепленным отцовской любовью, он не питал никаких иллюзий относительно личных качеств Гийома и пришел к вполне резонному выводу, что его постигла кара Божья, а значит, не пристало обижаться на орудие, избранное для этой цели Всевышним. Так или иначе, в отношениях между герцогом и Эрнаном не было враждебности, как, впрочем, и особой теплоты. После той дуэли они виделись лишь считанные разы, и все их встречи носили сугубо деловой характер. Затем Эрнан вступил в орден тамплиеров и покинул Гасконь, а в конце 1447 года присоединился к крестовому походу в Палестину, организованному Филиппом-Августом III Французским. С тех пор о Шатофьере не было ни слуху, ни духу; только в начале марта этого года Филипп получил от друга письмо, в котором тот сообщал о своем скором возвращении.
Старый слуга проводил Эрнана и его спутника в большой парк, который с трех сторон был огражден зданием дворца, по своей форме напоминавшем заглавную греческую «П», а с четвертой — собственно внутренней крепостной стеной, достаточно высокой, чтобы заглушить шум бурлящей снаружи городской жизни.
После людского круговорота Главной площади молодым людям почудилось, будто они каким-то непостижимым образом очутились в волшебном царстве тишины и спокойствия. Лишь изредка здесь шумел ветерок в кронах деревьев, лениво, как бы нехотя, пели птицы, и только хорошенько прислушавшись, можно было услышать слабый отголос базарного гама, от которого им едва не заложило уши, когда они пробирались сквозь толпу.
Поскольку все уголки парка были знакомы Эрнану с детства, Эмилио сказал:
— А дальше вы уж идите без меня, милостивые государи. Нынче дон Филипп явно не в духе, он мрачнее обыкновения, и кто знает, не разгневается ли на меня, коли я его побеспокою.
