Станислав Смакотин - Цусимский синдром
А если не сам сдох, а сдохла батарея? Зарядки-то нет… Стоп. Вот сейчас подробней. На корабле что, электричества нет?..
– Аполлоний… Михайлович!.. – Нет, поразительно тянет его на «ты» назвать. – Скажите… – догоняю я его. – Какое здесь напряжение в сети?
Матавкин ошарашенно останавливается.
– Напряжение? В какой сети? – явно не понимает вопроса.
Как тебе объяснить?
– Ну, в электрической цепи броненосца… Напряжение какое на корабле? – стараюсь тщательней подбирать слова. – Сколько вольт? – делаю последнюю попытку.
– Ах, вы про это! Сто пять вольт, кажется… – вспоминает, задумавшись. – Точно не уверен, но, по-моему, так.
Сто пять вольт… А аккумулятор – всего пять. Сильно сомневаюсь, что в начале двадцатого были подобные устройства. Допустим. Надо будет поинтересоваться, есть ли здесь батареи. Для фонарей, к примеру… Что-то же должно на корабле быть?
Ладно, об этом после. Все равно телефон у адмирала лежит. Отжал мою мобилу Рожественский, как гопник, отжал… А еще дворянин!
Я увлечен мыслями, не замечая, что мы пришли. Во всяком случае, Аполлоний уже отпирает дверь:
– Располагайтесь, Вячеслав Викторович! Условия у меня скромные, но на корабле они такие у всех… – Делает приглашающий жест. – Прошу обождать полчаса, необходимо проведать больных. Бегу!
Пока я с любопытством прохожу внутрь, Матавкин исчезает.
Усаживаясь на ближайший стул, от нечего делать начинаю изучать обстановку.
Хм, ну да, действительно скромно. Небольшое помещение тесно заставлено мебелью: большой шкаф-секретер, он же служит столом. Два ажурных стула, в углу скромный диван. Единственный иллюминатор скрыт за цветными занавесками.
Рассматриваю вещи на столе – лампа в абажуре, несколько книг, простенькая чернильница… Внимание привлекает деревянная рамка: на фотографии красивая молодая женщина в широкополой шляпе, рядом двое детей – девочка лет семи и мальчик, чуть младше… «Нет, не двое! – Я нагибаюсь чуть ближе. На руках дамы маленький сверток – третий! Или третья… По пеленкам не определить. – Ясно лишь одно: дома Аполлония Михайловича – ой как ждут, похоже… Каждый божий день в церкви свечи ставят! А толку-то?..»
На мальчике шортики и бескозырка, девочка в кружевном чепчике, в руках зонт…
В душе медленно закипает ярость. Кулаки сжимаются сами собой. Да кому вообще нужна была эта война?.. Зачем… Какого хрена было отправлять столько людей на убой? В чью безумную голову, в какое воспаленное воображение вообще могла прийти эта идиотская затея?! Малоподготовленная, разношерстная, собранная с миру по нитке эскадра перлась полмира: зачем? Для чего?.. Чтобы сотни, тысячи таких вот молодых женщин с детишками, протоптавшие за год широкие дороги к церкви, получили сухое: «Ваш мужъ героически палъ во славу отечества…»? И фотография отца с черной лентой на всю жизнь, на гвоздике? Как будет у Матавкиной. И только-то?..
Немного остываю: «Нет, Слава, не только. Их мужья выполняли свой долг… И огромное большинство из них – делало это героически, с честью… А что полегли они все… То не их вина. Дрались храбро, умирали достойно… Ни единого случая паники не было, если крейсер «Донской» не считать, с ослябцами… Да и те – нахлебались так, что понять можно…»
Подхожу к иллюминатору, подставляя лицо ветру. Чернота, не видно ни зги, лишь мерцающий огонек вдали. Мигнул – погас. Еще два раза моргнул – опять исчез… Кто-то кому-то семафорит…
– Не заскучали, Вячеслав Викторович? – Матавкин вошел неслышно. Если можно применить тихую поступь к постоянному шуму из-под ног. «И как ты спишь здесь? Впрочем, в лазарете немногим лучше…» – А я вот здесь решил… – Аполлоний торжественно разворачивает принесенный сверток. А вот это уже совсем другое дело! На стол выгружается железная банка, имеющая загадочную надпись: «Щи кислые мясорастительные» (интересно, что бы это значило?!), маленький арбуз и, наконец, самое главное: пузатая бутыль с греющим душу названием «RUM».
Ну, брат Матавкин… Лихо же ты подошел к приказу. Уважаю!
Если когда-нибудь, в далеком-предалеком грядущем, человечество изобретет машину времени… И историки будущего, заинтересовавшиеся далеким Цусимским сражением, соблюдая полную невидимость, решат посетить броненосец «Князь Суворовъ»… Для фиксации разговоров экипажа и его действий за оставшиеся до боя несколько дней… И если нелегкая занесет их в отдаленную каютку младшего судового врача Матавкина… То, оказавшись в ней, они сделают в корне неправильные выводы о прошлом. На основании народного фольклора, исполняемого присутствующими в каюте не совсем трезвыми людьми.
Они наверняка запишут, что судовой врач в компании со странно одетым человеком сперва спели в два голоса «Белые розы», затем «Утиную охоту» и «Прекрасное далеко»… А напоследок, обнявшись, затянули «Крылатые качели» из «Электроника». Во временную канву уложится лишь одна-единственная композиция, незабвенное «Русское поле», приглушенно вытягиваемое ими несколько раз.
Поскребя затылки, ученые мужи отправятся в родное время, где начнут безжалостно рушить чьи-то диссертации, предъявляя неоспоримые доказательства.
А если они побудут в каюте еще немного, совсем чуть-чуть, то увидят, как человек в гражданском почему-то завалится спать на докторском диване, не снимая одежды. А сам врач, тоскливо вздохнув, печально побредет в свой лазарет. Напевая по дороге: «Лечить так лечить, любить так любить… Стрелять, так стрелять!..»
И весь остаток ночи, сидя под тусклой настольной лампой, молодой эскулап будет вспоминать фотографии будущей Москвы, с гигантскими самолетами и невиданной красоты автомобилями… А под утро и он, не выдержав борьбы со сном, уронит голову на стол.
И сниться ему будет не море с броненосцем и даже не любимая семья в Петербурге… А проносящиеся мимо удивительной конструкции здания и диковинно одетые люди. А сам он уверенно держит руками в перчатках рулевое колесо чудесного красного экипажа…
– Вячеслав Викторович, поднимайтесь! – кто-то сильно теребит меня за плечо. – Быстрее!
Голова трещит так, словно ее каким-то чудом всунули в «испанский сапожок»… Было такое пыточное устройство в древности, да… Правда, для ног. Ощупываю череп – вроде все-таки нет. С трудом открываю глаза. В иллюминатор бьет яркое солнце, на меня смотрит взволнованное лицо Матавкина.
Что такое? Японцы? Рано ведь еще!
– Что случилось? – Во рту пустыня Гоби. Или Сахара. В данном конкретном случае никакой разницы между ними нет.
– На корабле неспокойно! По команде прошел слух о будущем поражении.
Резко сажусь, позабыв про похмелье:
– Что?.. Откуда?!
– Расскажу после. Поднимайтесь, здесь вам находиться опасно! – Матавкин к чему-то прислушивается у двери.
По ушам как-то сразу режет «вам»… «А вам?.. Что, только мне? Вот тебе и да…»
Пока ищу тапочки, в голове рисуются ужасы бунта на «Потемкине». Сколько там офицеров бросили за борт? Почти всех? А причина? На купленном в Одессе мясе кто-то узрел личинку мухи? Здесь причина посерьезней, пожалуй…
– Куда идти? – Я наконец готов. Все же успеваю отхлебнуть воды из стакана. Немного легчает.
– Большинство офицеров сейчас на мостике… – Аполлоний открывает дверь, выглядывая в коридор. – Идите за мной! Не отставайте!
Только сейчас замечаю, что правый карман кителя оттопырен. Как и тогда, во время беседы в лазарете. Похоже, дело-то серьезное…
Вслед за ним выхожу в узкий, слабо освещенный коридор. Под потолком одинокая лампочка ватт на десять.
Вчера, по пути в гости, я совершенно упустил из виду дорогу. Мы где-то в кормовой части корабля? Кажется, каюта недалеко от лазарета… И однозначно – над машинным отделением. Что-то такое врач, кажется, говорил… Стоп. Над машинным отделением?! По ушам режет непривычная тишина.
С момента пробуждения меня не покидало чувство нехватки чего-то. Прямо вот не хватает, и все тут! Теперь все на местах. Отсутствует шум машин броненосца! Двигатели стоят! Из трюма вместо былого грохота доносится лишь слабое гудение.
– Аполлоний Михайлович, а почему…
– Тише!.. – Тот останавливается, поднеся палец к губам.
Поблизости трап, ведущий наверх. Из люка слышен топот с голосами. Слов не разобрать, однако полное впечатление, что гуляет пьяная десантура. На день ВДВ, у фонтана в городском парке… Кто-то поет, кто-то орет, кто-то с кем-то ругается. Кажется, обещая начистить морду…
Аполлоний делает знак: туда нельзя.
Эка, удивил… Сам не хочу, дорогой ты мой! Вот тебе, кстати, и первое изменение в истории, Слава. О бунте на «Суворове», кажется, никто и нигде не упоминал. Корабль адмиральский, дисциплина была железной!
– Попробуем в обход, через другой борт! – шепчет Матавкин, – Во что бы то ни стало надо попасть к мостику! Там вы будете… – замолкает, не договаривая.
