Захар Артемьев - Отряд имени Сталина
…Иван не мог наглядеться на возившуюся у стола Катю. Та, под неодобрительным взглядом седого, как лунь, деда, молчаливо застывшего в углу, накрывала обед. Поставила горшок с вареными овощами, достала крынку козьего молока, две глиняные чашки без ручек. Ребята, двадцатилетние пацаны, за свою короткую жизнь успевшие повидать красивых московских девчонок, сейчас сидели за столом, раскрыв рты от удивления и восхищения. Коля воскликнул:
– Да что ж мы так сидим? – потянулся к рюкзаку, стал доставать оттуда припасы: пару банок консервов, шоколад, галеты…
– Да нам не требуется, спасибо, – смущенно улыбнувшись, сказала девушка. – Нам такие угощения не особо привычны. Лучше вы молочко пейте, оно свежее и полезное, кто козье молоко пьет, того комары не кусают. Вы-то, небось, давно по лесу бродите?
…Они жили в этом лесу очень давно, несколько крепких крестьянских семей, согнанных сюда волной гигантского социального катаклизма – коллективизации и раскулачивания. Ушли сами, собрали, что смогли унести, и скрылись далеко в лесу. Ничего за собой сжигать не стали, просто ушли. Пробирались в самый бурелом, через непроходимые болота, лишь бы их не нашли, лишь бы про них никогда не вспомнили. Выбрали место благодаря своему усердному труду и тому, что ушли ранней весной, сумели прожить первый год, дальше стало легче.
Екатерина тогда была еще ребенком, поэтому, старательно втираясь к хозяевам в доверие, разведчики вытянули большую часть семейной истории из деда Артемия. А тот, получив в подарок фляжку со шнапсом и хватив оттуда глоточек, немного разговорился, а затем предложил гостям переспать ночку и ушел к себе за стенку.
Вечерело. Усталый, Николай растянулся в углу на охапке душистого сена и, раздетый, укутанный чистой простыней и одеялом, впервые за долгое время по-человечески уснул. Иван тихо разговаривал, сидя рядом с Катей на грубо, но с любовью сколоченной лавке.
– Хочешь еще шоколаду? – краснея, спросил он.
– Да, ой, то есть нет, не могу я объедать вас, – Катя улыбнулась ему. – Спасибо вам большое.
– Да что ты все выкаешь? Я уже давно на ты перешел, – Ваня тоже улыбнулся ей. Ему было приятно ей улыбаться. – Ты меня, наверное, грубияном считаешь? Ну, прости, я солдат…
…Катя улыбалась и молчала. Ваня пристально смотрел в ее лицо, усеянное такими милыми, родными веснушками, и вдруг, словно в полынью, провалился в ее глаза…
…Много позже – возможно даже, что прошло тысячи лет, Иван физически не смог бы сосчитать все то время, что они провели вместе, – Катя наконец с тихим вздохом открыла глаза. Иван свалился рядом, на сено.
– Знаешь, у меня как будто салют в голове стреляет, – хриплым шепотом сказал он.
– Салют? А как он выглядит? – Катя смотрела вверх, туда, где между бревен грубо сколоченной крыши клубилась сумеречная тьма.
– Да ты что?! – Ваня даже подскочил от возбуждения. – Салюта никогда не видела?! А, ну да, вы же здесь прячетесь с самого детства…
– Понимаешь… мы никогда не были кулаками, никогда никого не эксплу… эксполутировали… – с легким надрывом сказала она. – Я себя крошкой помню, я уже тогда работала, а нас буржуями назвали… А ведь я первый раз с мужчиной, понимаешь? Мне, мне больно и… очень приятно.
Ваня промолчал. Ему тоже было очень приятно и больно. Больно оттого, что он, может быть, никогда больше не увидит ее, самую первую и желанную. Ему пришла в голову мысль, что то, чем они сейчас занимались, можно было бы повторить сто, нет, тысячу раз, и каждый раз был бы прекрасен. Потому что он любил ее. Полюбил сразу же, как только увидел…
– Я обязательно вернусь, когда мы победим, а мы победим, даже не сомневайся, моя златовласка! – Ваня повернулся к Кате: – Я вернусь и покажу тебе самый красивый салют на свете!
– Иди ко мне, мой милый, салютик, – Катя нежно захихикала ему в ухо, щекоча его своими роскошными растрепанными волосами. Ваня улыбнулся ее нежности, обнял, уткнувшись носом в ее плечико, с удовольствием вдохнув девичий запах и почувствовав нежность ее кожи. Именно в этот момент он понял выражение «кровь с молоком». Он никогда не лежал голым рядом с голой женщиной. Сейчас, в полной темноте, он не видел Катю, но знал, чувствовал всей душой, что она самый прекрасный человек на свете, его судьба. От этих мыслей, ее запаха, прикосновений кровь забила в нем молотом. Внезапно он ощутил невероятное по силе чувство сродности, как будто ему предназначены эти объятия, только ему. Он крепко обнял Катю, сжал ее так, что она тихо застонала…
– Ну чего ты плачешь?
– Теперь ты навсегда уйдешь… а я буду одна, возможно, с твоим ребеночком. А потом придут немцы или придут ваши. Нам не скрыться от мира, мы просто получили передышку…
Он повернулся к ней, даже сквозь темноту его глаза сияли, пальцы нежно прикоснулись к ее лбу…
– …Я никогда не забуду тебя, никогда не предам. – Его голос окреп. – Я никогда не нарушал свое слово и не нарушу сейчас. Я клянусь, что не предам тебя никогда!..
– Обещаешь?
– Да……Громкие крики ворвались в сознание Конкина. Он понежился на теплом мягком сене, раскинув руки, ощущая себя парящей в небесах птицей, которая счастлива летать под этим солнцем. «Где ты, Ванюша? – шептала ему солнечная Катя, – где, где… ГДЕ?!»…
– …Где он, ты, большевистская свинья?! – провизжал почти в самое ухо мерзкий скрипящий голос.
– Да пошел ты, сука… – хрипло ответил кто-то, очень знакомо.
…Открыл глаза, резко откатился в угол, огляделся затравленным зверем. На сеновале пусто, Катя ушла. Подполз к стене, глянул сквозь щель, из которой выбилась пакля. Там, во дворе, кажется рукой дотронься, на коленях стоял Николай. Стоял согнувшись, будто искал что-то. Вот протянулась чья-то рука, схватила его за волосы, рывком выпрямила. Сразу стало видно его лицо – Удальцов был весь в крови, с рассеченного лба обильно текло вниз на глаза. Лицо было перекошено от боли, но рот твердо сжат. Беспощадный удар прикладом в поясницу выгнул его, рот беззвучно открылся, он свалился на бок…
Бесшумно скатившись с кучи душистого сена, Ваня подполз к двери, выглянул наружу, сразу нырнул обратно в сарай. На улице в кучку собралось все население хуторка, рядом, небрежно держа карабин на сгибе локтя, стоял полицай в своей ублюдочной форме, еще один сбоку, стоя спиной к сеновалу, закуривал, трое окучивали Колю. Все это взгляд зафиксировал в одно мгновение, ловчей фотоаппарата…
Автомат… где автомат?! Стукнул себя кулаком в лоб, автомат он забыл в избе, под лавкой. Иван, в одном исподнем, прыгнул к сваленной в кучу одежде, облачился быстрее любого армейского норматива; натягивая штаны, с удовольствием ощутил в кармане тяжесть пистолета, из правого сапога торчала рукоять ножа… Еще повоюем…Выкрученные за спину руки крепко держали, кто, Удальцов не видел, не давали рассмотреть вывернутые вверх плечи. Голова, еще не пробудившаяся от ночного сна, гудела от крепких ударов. Вот в поле зрения ступили черные, хорошо начищенные сапоги, кто-то потянул его за волосы вверх… Тонкогубое противное лицо с усиками а-ля Адольф Гитлер, полицайское кепи, полицайский китель… Боже мой, какая же гнусная у него ухмылка…
– Ну что, гнида большевистская, где твои товарищи? – громко и радостно спросил полицай. Не спеша отвел правую руку, ударил Удальцова в ухо. Отвел еще раз, удар, на этот раз прямо в зубы. Теплая, солоноватая кровь моментально заполнила рот. Полицай еще раз отвел руку, но тут увидел, что губы пленника шевелятся. – Ну, говори, свинья! Послабление будет! Ну?!
…Удальцов шевелил губами не потому, что он хотел что-нибудь сообщить, он тщательно собирал содержимое рта. Вот его опять поднимают за волосы, вот снова это гнусное лицо, н-на, получай!
Когда истязатель с забрызганным слюной и кровью, перекошенным от ярости лицом схватился за кобуру, Иван рыбкой нырнул в дверь сарая, перекувырнулся, резко оттолкнулся ногами, сделал кувырок спиной назад и вбок и, держа пистолет обеими руками, лежа на спине с уклоном на правое плечо, начал работать. Холодно и спокойно. Как в тире…
«Уточка летит, раз. Вот тебе в затылок – два, три, перекат», – он действовал так быстро, что ни полицаи, ни местные толком его не видели – лишь какая-то неясная тень волчком вертелась на земле. Два полицая, державшие Николая за руки, рухнули, получив пули в затылок. Даже с такого расстояния выстрелы казались скорее ударами хлыста или плетки. Коля, пошатываясь, встал с колен. Ярость как маска слезла с рожи стоящего напротив него полицая. Перепачканное кровавым плевком лицо вытянулось и побледнело. Обеими руками полицай дергал за клапан кобуры, но тугая кожанка не поддавалась непослушным и ватным от страха пальцам. Пошатываясь и хватаясь за воздух растопыренными руками, Коля сделал шаг вперед и автоматически ударил стоящую перед ним сволочь в переносицу своим многострадальным рассеченным лбом…
Двое с карабинами сдались без боя; оцепенев от страха, предатели побросали великолепные безотказные укороченные Маузеры, которые так любят солдаты. У стены сарая, с присвистом злобы и вздохами удовольствия, Удальцов яростно пинал своего недавнего мучителя, тот в полубессознательном состоянии извивался у него под ногами, визжа от боли и ужаса…
