Ник Перумов - Волчье поле
Уходила тишина, подступившая во время поединка, наваливался мир бешено рычащим псом, и нельзя было останавливаться — кто знает, что взбредет в головы засевшим в княжьем тереме саптарам. Их ведь там не меньше сотни. Рядом с боярином оказались сам князь с Годуновичем, кто-то — вроде бы Орелик — приложил к ране Обольянинова чистую тряпицу.
— Спасибо тебе, Анексим Всеславич, — на плечо легла княжья рука. — Спасибо. За тверенскую честь, тобой спасенную.
Надо что-то сказать, но слова словно умерли внутри. Звенящая пустота.
Но князь, похоже, и не ждал ответных речей. Нагнулся к убитому темнику, вынул из руки мармесский клинок.
— Бают, — Арсений Юрьевич осторожно обтер рукоять, — что лишь тогда сабля хозяину до смерти верна, коли сперва его самого попятнает. Владей, Анексим Всеславич. Достойный тебя клинок. Сердце кровью обливалось, когда отдавал. Владей.
Пальцы сами протянулись к еще теплому от вражьей руки оружию.
— Твоя она, — повторил князь, и Обольянинов молча кивнул, принимая булат.
— А что ж с теремом делать станем, княже? — вдруг громко спросил кто-то из старших дружинников.
Арсений Юрьевич не замешкался.
— Пусть выходят, бросив оружие. Я их милую. Пусть убираются. А терем, как уйдут, — спалить. Видел, что они там творили… опоганили всё. Не пошлю своих, не унижу твереничей, чтоб нечистоты после саптар выносили. Так что скажите им, — князь взмахнул рукой, — что пусть выбирают. Если выйдут — жизнь и свободный пропуск. Если нет — сожгу хоромы вместе с ними.
Страшен был голос князя, гневлив взгляд; и один лишь владыка, кашлянув, решился прекословить:
— Чем же хоромы провинились, княже? Их тверенские умельцы ладили, тебя порадовать норовя — за ласку, за то, что черный люд не жмешь — не давишь, как иные князья, пастырский долг свой забывшие. Не жги, помилосердствуй — я сам с братией выйду отмывать-прибирать.
— Ты, владыко? — только и нашелся Арсений Юрьевич.
— Я, княже. Утишь гнев свой. Ради всей Тверени. Пожар — дело неверное, да еще зимой. Оглянуться не успеем, как полграда спалим.
— Ладно, — князь хмуро опустил голову. — Но саптарве об этом знать не следует!
И верно, не следовало. Степняки упирались недолго — едва к стенам потащили первые связки соломы, как ордынцы запросили пощады.
3…Они уезжали длинной цепочкой, под хохот и улюлюканье, не уворачиваясь от летящих в спины снежков. Оружие осталось на площади причудливой цветастой грудой — не помиловал князь тверенский, засапожных ножей и тех не оставил. Обольянинов, прижимая ко все еще кровоточащей щеке тряпицу, мельком подумал, что ордынцам такое хуже смерти — смех в лицо. И еще — что смех убивает страх. Страх, что со времен той самой первой зимы крепко угнездился в роскских лесах.
Тверень смеялась.
Смеялась, не думая о том, что Степь не прощает обид, тем паче таких. Что гнев Юртая будет поистине ужасен. Что, как только соберутся полки, Орда пожалует в гости.
Но сегодня об этом никто не помнит..
Тверень смеется.
Часть третья Земли роскские
Осенью 1663 года от рождества Сына Господа нашего император саптаров Обциус благосклонно принял в своей столице посольство Его Святейшества Иннокентия Четвертого, возглавляемое Командором ордена Гроба Господнего Микеле Плазерона.
Будучи не готов открыть свою душу Господу и Сыну Его, Обциус тем не менее склонился к тому, чтобы признать первенство епископа Авзонийского над всеми епископами, включая епископа Анассеопольского, не почтившего императора Обциуса своим вниманием. Император разрешил возвести в столице Саптарции Иуртаусе храм Гроба Господнего, однако на смиренную просьбу повелеть своим роскским вассалам отпасть от погрязшего в суекорыстии и гордыне Анассеополя и склониться перед Его Святейшеством Обциус ответил отказом, сославшись на варварский закон, согласно которому подданные саптар, исправно платящие налоги, могут молиться по своему усмотрению. Не имея возможности убедить закосневшего в язычестве Обциуса, Микеле Плазерона мог лишь воззвать к Господу, дабы тот вразумил императора.
Хроника ордена Гроба ГосподняГлава 1
— И что же теперь делать станем?
Князь повернулся к собравшимся боярам. Сидели не в привычной малой горнице — в каменной трапезной владычьего подворья, по-старинному низкой. Хоть и отмытые стараниями монахов, княжьи хоромы по-прежнему пустовали.
Обольянинов пригубил горячего сбитня — холод в чертоге был ровно в подполе.
— Пронырлив, однако, Болотич, — вздохнул Годунович. — И прознатчики у него хороши. Быстро как все разузнал!
— Может, хороши, может, плохи. — Арсений Юрьевич едва сдерживал гнев. — Саптары-то в Залесск подались, больше некуда. Ну, бояре, что присудите? Что отвечать брату нашему, Дланью данному, посоветуете?
Анексим Всеславич потянулся к брошенному князем на стол свитку, лишь сегодня доставленному измотанным гонцом князя Залесского и Яузского.
Хитро, лукаво составлены словеса. Умеет Гаврила Богумилович пером играть, да и писцы у него зело искусны.
«Скорбь глубочайшая во мне и во всем граде Залесске Великом наступит от вестей тверенских, — разливался соловьем Болотич, — ибо ведомо всем, как мстит хан оскорбителям своим, почитая баскаков не просто воинами, но послами. Убийство же послов юртайских есть тягчайшее перед ханским престолом деяние, смертью караемое. Княже Арсений, брат мой, что же ты сотворил? Горькие слезы лью, молюсь Господу и Сыну Его за нас, грешных, смерть мученическую приявшему; денно и нощно на коленях прошу, дабы отвела б Длань от наших пределов беду страшную, тобой накликанную. Но Господь наш, сына любимого не пожалевший, лишь тем помогает, кто сам готов на жертву и на подвиг. Мню я, брат мой, должно нам срочно съехаться вместе, правящим Дира потомкам, где и решить совокупно, как устраивать сие дело станем. И я, князь Гаврила Залесский и Яузский, готов для того прискакать в любую глухомань, тобой, брат мой Арсений, указанную. Не кичась, смиренно замечу — не зря я был слугой покорным ханскому престолу, не зря наезжал туда, что ни лето, да с богатыми дарами. Мню, что, если заручусь словом всех князей земель роскских, смогу упросить хана, смогу хоть как, но утишить гнев его.
Дланью Дающей молю тебя, брат мой, князь Арсений, — не медли. Дурные вести быстро летят. Не имея времени сноситься с тобой, отправил я уже своих послов в Орду и сам туда вскорости поспешу. Скажу, что, быть может, и тебе, Арсений Юрьевич, со мной отправиться стоит — но это уж как княжий съезд приговорит. Ибо ведомо тебе, брат мой, что строго чту я в князьях роскских согласие и противу совокупной княжьей воли не иду.
Благодарен буду тебе, княже Арсений, если ответ свой отошлешь немедля, с тем же гонцом. Со всей скромностию замечу в конце, что счастлив буду, коли сочтешь ты достойным местом для княжьего съезда тихий мой Залесск.
Смиренный брат твой, Гавриил, князь Залесский и Яузский».— Изощрен в хитроумии Гаврила Богумилович, — только и покачал головой владыка. — Ишь, как ловко в конце свой Залесск ввернул!
— Чтобы я — да к Болотичу поехал?! — едва не задохнулся от возмущения князь Арсений. — Его о защите перед Ордой просил?!
— Так он и думает, — осторожно проговорил Годунович. — Что осерчаешь ты, княже, разорвешь грамоту — а он тебя через то еще и оговорит. Не в Юртае, там оговаривай, не оговаривай, все едино, но перед князьями. Ордынцы ведь не по воздусям к нам полетят, через порубежные княжества повалят. Резаничи тому, мнится, не шибко обрадуются, а Болотич тут как тут. Вот, мол, от кого все ваши горести…
— Брось, Ставр, — поморщился Олег Творимирович. — Всякому ясно, что Болотич нас оговорить случая не упустит. А вот что ему отвечать станем?
— Не только ему. Мало меня Болотич занимает. Ордынцам, что в гости не преминут пожаловать, — им чем ответим? — мрачно заметил воевода Симеон.
— Верно. — Обольянинов бросил свиток. — Что Болотич? Залессцев, помнится, крепко поучили при батюшке твоем, княже. Больше не сунутся, только с ордынской помощью…
— Этого-то я и боюсь, — вздохнул владыка. — Что помчится князь Гаврила вперед коня своего в Юртай. Для остальных князей — за землю роскскую просить, гнев хана утишать, на деле же — все под свой Залесск подгребать.
— Князю нашему в Орду ехать — самому голову на плаху класть! — горячо заспорил Верецкой. — Болотичу только того и надо!
— А не ехать — признать вину свою, — не согласился с воеводой Ставр.
— Признавай, не признавай — конец один, — отмахнулся Кашинский. — Явится Орда.
— Верно, — заговорил наконец Обольянинов. — Перед Юртаем кланяться… не насытятся они нашей кровью, нашими головами не успокоятся. Спалят Тверень так, что сгинет град… навроде Обольянина.
