Кристоф Оно-ди-Био - Бездна
Одна из дам, супруга банкира, осмелилась на банальное высказывание: «Кто-нибудь из вас одобряет людей, которые говорят о модном художнике, например о Бюрене или о Твомбли[89]: „Да мой четырехлетний сын лучше нарисует!“? Впрочем, о Бюрене так не скажут, он хотя бы способен провести прямую линию!»
Все рассмеялись, кто искренне, кто нет. Кроме Пас, которая промолчала, продолжая пить бокал за бокалом. Я поглядывал на нее, опасаясь худшего. «Если вы хотите сказать, что в современном искусстве есть большая доля детскости, тогда вы правы, – ответил Тарик. – Джефф Кунс, в частности, всегда на это ссылается. Он утверждает, что давно пытается уловить тот момент нашей жизни, когда никто не мучается сомнениями, никто никого не судит, когда можно просто жить, принимая мир таким, каков он есть, и все вещи – такими, какие они есть. Он даже сформулировал определение искусства, которое я нахожу замечательным: „Искусство – это непрерывная попытка избавиться от страха“».
И вдруг раздались аплодисменты. Медленные, размеренные аплодисменты. Это была Пас.
– Браво, Тарик! – сказала она, хлопая все медленней и медленней, до полной остановки, словно заяц в телерекламе моего детства, прекращавший бить в барабан, как только истощалась его батарейка. Над столом повисла тишина. Тяжелая, почти осязаемая. – Браво, Тарик! – продолжала Пас. – Ты очень красиво высказался. Правда, эти распрекрасные речи о творческих личностях и об искусстве слегка занудны. Все их произносят, и все ошибаются. Оставьте вы нас в покое. От этих речей уже тошнит.
Один из гостей, оптовый торговец экзотическими фруктами, возразил:
– Ну отчего же? Эти речи выявляют замысел художника, помогают лучше его понять… А ведь это так трудно, особенно сейчас, когда авторы больше не дают названий своим произведениям. Обратите внимание: всюду, куда ни глянь, написано «Untitled»…[90] Тогда как «Подсолнухи» или «Положение во гроб» – это хотя бы понятно!
Тарик, почуяв приближение бури так же безошибочно, как он предугадал феноменальный бум фотографии в 90-х годах, поправил галстук, одернул пиджак и сказал:
– Художники, знаете ли, не обязательно ищут ясности… Тут Пас, может быть, и права. Художнику нет нужды объясняться – за него говорит его творение… Господа, кто-нибудь хочет кофе, травяной отвар, водку, арманьяк?
Я уж было порадовался, что тема закрыта, но издатель упрямо продолжал:
– А я не согласен. Можно воспринять произведение искусства, не раздумывая, как выпивают первую рюмку хорошего вина, но почему бы затем не вникнуть в историю его создания, чтобы упрочить свою связь с ним и дегустировать уже со знанием дела? Вот, например, ваши работы, мадам…
Но Пас резко оборвала его:
– Я вам не вино, joder![91] И меня не дегустируют! Я не из винограда сделана!
Я прыснул. Но Пас было не до смеха:
– Рассуждения о художнике могут стать опасными для него, поставить его в дурацкое положение, оскорбить его чувства, сделать из него самозванца…
Тарик даже подскочил от удивления: «Что ты имеешь в виду, Пас?» А я, сидевший на другом краю стола, уже не смеялся. Неужели она решила выдать нашу тайну?
Но издателя трудно было запугать. Он продолжал с того места, где она его прервала:
– Возьмем, например, ваши работы, моя дорогая. Мне лично было очень интересно узнать, что это не просто пляжи, но результат вашей ностальгии, ностальгии по тому золотому времени, когда общение с другими людьми приносило счастье; меня это увлекло, помогло понять ваши фотографии, особенно когда я прочел о том, что это человечество в плавках имеет прямое отношение к мифологии оплачиваемых отпусков, к мечте о равенстве и надежде на возможность общего будущего…
Пас съежилась, бокал с искрящимся вином замер у ее губ. Потом она бросила:
– Все верно – с точностью до наоборот.
– Наоборот?
– Да, наоборот! Я ненавижу эти пляжи, где человеческое стадо валяется на лежаках или расхаживает по песку; ненавижу скалы, океан, всю природу! Меня тошнит от одного вида этих жирных телес, от мерзких запахов крема для загара, от криков торговцев липкими сладостями, призывающих набивать животы еще и еще; какая гадость эти пляжи…
Пораженные гости застыли. Плот «Медузы»[92], да и только.
Супруга банкира, купившая много фотографий Пас, опустила голову и шумно сглотнула.
– Пас, может, довольно? – с улыбкой бросил Тарик.
– И вот если бы этот господин, – продолжала Пас, не слушая его и нацелив на меня острие ножа, который она схватила со стола, – если бы он не написал в своей газетенке, что я «восславляю жизнь», то вы, может быть, поняли бы мою цель – запечатлеть это человечество на своих снимках, чтобы оно застыло на них, окаменело навсегда, потому что я хочу, чтобы оно окаменело навсегда, а лучше бы и вовсе исчезло с лица земли, чтобы оно стало дурным воспоминанием, которое можно запихнуть в обувную коробку и спрятать на чердаке…
Я был разъярен – и растоптан. Пас обратила свою последнюю фразу прямо к издателю:
– Надеюсь, мои слова помогут вам углубить свое понимание искусства?
– Ну разумеется, – ответил тот в высшей степени невозмутимо, наслаждаясь пикантностью момента и своей скромной победой над восходящей звездой фотографии, чьи работы были ему не по карману. Решив упрочить эту победу, он обратился ко мне с вопросом: – Так это правда, что вы написали прямо противоположное?
Я ответил – уклончиво и так же невозмутимо:
– Меня ввело в заблуждение название фотографии «Счастье жить в этом мире», в котором я не уловил иронии.
– А все я со своими чертовыми галстуками! – объявил Тарик, чтобы завершить эту тему.
И гости заговорили о другом.
Возвращение домой было ужасным. Я был вне себя. Разъярен и пришиблен.
– Зачем ты устроила это аутодафе? – спросил я ее, когда мы сели в такси. – Захотела выставить меня дураком, тупицей, который ничего не понимает?
– Ах, ну да, мы же так гордимся званием критика!..
Ее тон был вызывающе презрительным. Она даже не удостоила меня взглядом.
– Я вовсе не считаю себя критиком, черт подери! Подумаешь, один раз написал статейку. Я просто выразил свое впечатление от твоей работы.
– Ну так это ложное впечатление, – бросила она, по-прежнему не глядя на меня.
Я чувствовал, как бешено пульсирует кровь в висках. Меня душила ярость, но что я мог поделать? Выскочить из машины? Смешно. Промолчать? Это было бы самое разумное. Но я уже не мог сдерживаться.
– Да за кого ты себя принимаешь, Пас? Что ты о себе возомнила?
Она упорно глядела в правое окошко на мелькавший за стеклом Париж. Лучи фар встречных автомобилей мягко скользили по ее замкнутому лицу, на миг выхватывая его из темноты.
– Ну как же: звезда фотографии – и какой-то жалкий критик… Можно подумать, тебе ничего не перепало от моего «ложного впечатления»!
Знаю, это было подло. Но слово уже вылетело. Пас обернулась, ее губы скривились в презрительной усмешке:
– Это ты о деньгах? Очень благородно с твоей стороны…
Но меня уже понесло, я шел напролом:
– Ага, теперь мы считаем деньги презренным металлом?! А ведь ты называла их залогом независимости. Интересно, сколько же этого «металла» ты отваливаешь на аренду своей новой студии?
Меня жгла обида, и я опускался все ниже и ниже, пока машина отважно взбиралась на крутой холм Монмартра. Mons martyrum, гора Мучеников. Меня дико раздражала эта ее новая студия, куда я пока еще не был приглашен. Пас вышла из такси первой. По иронии судьбы у меня не оказалось при себе наличных, а у таксиста не было аппарата для приема карты. Пришлось мне разыскивать банк.
Когда я вошел в дом, окно гостиной, выходившее в маки, было открыто. Пас курила, слушая песню Далиды[93]. Она сидела ко мне спиной и, услышав мои шаги, обернулась. По ее щеке сползала слеза.
Она была так хороша со своим круглым носиком, с пухлыми дрожащими губами, что я больше не стал доказывать свою правоту. Уподобившись полицейскому, который сдается террористу.
– Прости! – вот и все, что я сказал.
* * *Тарик из кожи вон лез, убеждая Пас приехать, и добился своего. Неделю спустя мы выходили из самолета в аэропорту Марко Поло. Думаю, она хотела загладить свою вину перед Тариком, который обещал ей никогда больше не заводить речь о «самозванцах». В искусстве это слово подобно взрывчатке.
Я дождусь, когда тебе исполнится пять или шесть лет, чтобы ты узнал все это: мы спускаемся по трапу самолета и садимся в один из мощных катеров, которые мчат своих пассажиров, словно ковер-самолет; там можно стоять на корме, где ветер лагуны будет трепать твои волосы. Потом ты увидишь вереницу колоколен и дворцов, которые выступят из воды, словно кувшинки, и попадешь в иное измерение. Город на воде – такое, в принципе, не должно было существовать. Разве только в сказках, которые я тебе рассказываю на сон грядущий, мой маленький козлик. Ибо в таком случае почему бы не существовать и городу в облаках, как в истории про Джейка и магический боб?
