Кристоф Оно-ди-Био - Бездна
Новобрачная в белоснежном платье слушала это со слезами умиления. Пас зашлась от хохота.
Распорядитель добавил: «Относись к своему директору с почтением!»
– Это еще что такое? – удивилась Пас.
– Он декламирует ей устав гостиничных работников и выдает его за священные брачные формулы.
– Да это просто гениальный фильм!
Церемония продолжалась. Новобрачным предложили посадить на пляже молодую пальму. «Да родится из члена твоего хаос!» – воскликнул распорядитель.
– Потрясающе! – воскликнула Пас.
– Ты находишь это потрясающим?
– «Да родится из твоего члена хаос» – это же вылитый девиз панков.
– Вот как? Ладно, послушай, что он говорит дальше: «Да выползут из члена твоего черви!»
– Н-да, до этого даже панки не додумались, – признала Пас.
Фильм закончился.
– Ну и потеха! Только не говори мне, что это тебя напугало.
– Знаешь, от их проклятий в адрес «неверных» мне как-то не по себе.
– Да они просто дурака валяли. А у твоих туристов такие глупые рожи.
– На их месте могли бы оказаться мы.
– Ну уж нет. Во-первых, я вовсе не стремлюсь за тебя замуж. И потом, они ведь не глотки им перерезали.
– За этим дело не станет.
Ее взгляд помрачнел. Мне открывалась ранее неизвестная черта ее характера – быстрая смена настроений. Она мгновенно переходила из одного эмоционального состояния в другое. В профессиональной сфере это должно было ей помогать, но в повседневной жизни создавало для ее партнера впечатление, будто он участвует в родео. Она резко встала и ушла в кухню. Я услышал, как хлынула вода из крана, хлопнули дверцы шкафа, со стуком упала крышечка от коробки с зеленым чаем. Потом раздался ее голос, в котором звенел металл:
– На самом деле ты трусишь. Ты попросту трус!
Это слово, «трус», донесшееся из кухни, обожгло меня как пощечина. Она обдавала меня презрением, словно ледяной водой. Но я не сдался, а ответил:
– Я не трус, дело совсем в другом.
– А ведь ты объездил весь свет… даже в Афганистане был!
– Вот именно.
Она внесла в комнату поднос, поставила его на стеклянный столик, подошла к дивану и села, подобрав под себя ноги. Села – и прижалась ко мне.
– Очень жаль. Знаешь, мне так хотелось совершить длинное путешествие.
– Да мы только и делаем, что путешествуем.
– Нет, мы скачем с места на место, как блохи. Это не по мне. Ты все повидал, а я ничего.
– Зато ты видишь гораздо лучше меня. Это доказывают твои фотографии.
Я гладил ее волосы. Пьянящий запах древесного сока кружил мне голову, возбуждал желание внедриться в эту женщину, как корни внедряются в почву… но она резко пресекла мои эротические позывы. И снова вскипела:
– Знаешь, я считаю, что ты подтасовываешь факты. Твои доводы абсолютно нелогичны. Ты без конца талдычишь о том, что здесь мы в безопасности. А вспомни-ка, что случилось в Норвегии в июле 2011-го, когда этот белобрысый фундаменталист расстрелял десятки людей. И ведь Норвегия – вот она, совсем рядом. Она даже член ЕЭС – эта самая Норвегия!
– Да, правда.
– А бойня в Лионе, на рождественском базаре?
– Я согласен с тобой, Пас, но если у нас и тут полно психов, то зачем нам ехать за границу, к тамошним?
Наступило долгое молчание. Пас потянулась к столику, чтобы налить чай. Потом взглянула на меня:
– С каких это пор ты стал всего бояться?
Я ничего не хотел ей говорить, это отняло бы слишком много времени. И было бы похоже на воспоминания старого бойца о былых сражениях. Вот тебе, Эктор, я бы все рассказал, но… ладно, там будет видно. Я посмотрел на маленькую бирманскую статуэтку, танцевавшую на снимке Малика Сидибе. И решил несколько изменить тему.
– Знаешь, что говорит Вирильо, наш философ скорости?[84]
– Нет.
– «Всякий раз, как человек что-то изобретает, он изобретает и катастрофу, сопутствующую его творению». То есть если ты строишь самолет на триста пассажиров, у тебя будет триста потенциальных мертвецов. Если возводишь небоскреб, то создаешь возможность его обрушения…
– Да ты отъявленный пессимист.
– Нет, Пас. Просто мир кажется мне все более и более хаотичным, нестабильным, уязвимым. Люди сходят с ума, климат совсем обезумел.
Ее взгляд застыл: она уже отрешилась от меня. Отхлынула, как волна, ушла в глубь себя.
Нет, это был не страх. Просто я слишком хорошо знал, чего не хочу, вот и все. И теперь виню ее за то, что мне приходится сесть в этот самолет. Пункт назначения указан над стойкой. Карима берет микрофон и объявляет начало посадки. Мне страшно потому, что я думаю о тебе, Эктор. Кем ты станешь, когда вырастешь? В какую сторону повернется мир? Надежно ли ты будешь вооружен против зла? Во что превратится культура, к которой я пытаюсь тебя приобщить? А красота? А сам человек? Неужели со всем этим уже покончено?
Мы опоздали на ужин к Тарику, и, представь себе, она посмела заявить, что это из-за того, что мне вздумалось заняться с ней любовью. Она торопливо набросила прямо на голое тело запахивающееся платье с рисунком, напоминавшим малахитовые узоры. Тарик давал этот ужин в честь великого переселения народа, причастного к искусству, в Венецию, на всемирную выставку Illuminazioni. Там он выставлял и две фотографии Пас.
Венеция, памятный альбом Красот Старого Мира… В нашей «Книге о том, чему суждено исчезнуть» Венеция не упоминалась. И не без причины, ибо наша пара – исчезла.
Венеция распахивает двери
Мы ездили туда дважды в год, осенью и весной, чтобы полюбоваться этим союзом воды и камня при двух разных освещениях, при двух температурах. Мы обожали этот город, свернувшийся кольцом, как итальянское фисташковое мороженое, обожали лагуну с ее красками. У нас было там два любимых места – небо, в котором солнце вспыхивает и осыпает золотой пылью фронтоны дворцов, и бутик Missoni на calle[85] Валларессо, где я купил ей это великолепное платье с затейливым узором из ломаных линий сочного синего и изумрудного цвета.
Раз в два года все, кто на нашей планете именовал себя художником, критиком, коллекционером и любителем искусства, встречались в городских садах и в сердце крепости под названием Арсенал (где Венецианская республика некогда строила свои галеры), чтобы восхвалять или поносить новые произведения. Эту международную выставку организовывал комиссар биеннале, менявшийся каждые два года. В нынешнем году там должны были выставить две фотографии твоей матери[86].
И вот нате вам – Пас отказалась туда ехать! А ведь она была почетной участницей, и ей не за что было краснеть перед мэтрами вроде Джеффа Кунса или Такаси Мураками[87]. Цена ее фотографий, конечно, не сравнимая с котировками этих двух tycoons[88] от искусства, тем не менее выглядела довольно внушительной в стратосфере рынка, и добавлявшиеся нули, точно воздушные шарики, из месяца в месяц возносили ее все выше. Я даже увидел ее пляжи на постерах в метро…
– Меня заранее утомляет, – объявила она, – эта мерзкая игра, где все друг друга едят глазами и соревнуются, кто вылакает больше коктейлей и скажет больше гадостей уже после пары «беллини». Ты-то этого не знаешь, потому что не выставляешься. Во всех смыслах этого слова.
– Но там будут Лорис и Адел, – сказал я, назвав двух ее друзей-художников, чтобы переубедить эту упрямицу. – Ты ведь жаловалась, что вам никак не удается встретиться.
– Предпочитаю видеться с ними в других местах. А в Венеции все дуреют – и они, и я – от этой чертовой Игры.
Это было выражение Лориса Крео, одного из самых талантливых французских художников. И одного из ближайших друзей Пас. Он говорил об артистических кругах как рэперы – об индустрии рэпа: «Гейм». То есть Игра, в которой участвуют, чтобы прорваться в первый эшелон. Игра, построенная на стратегии маркетинга, контрактах, трансферах, сенсациях и шоу.
– Это же всего несколько дней. Тебе нужно быть там, чтобы рассказать о своей работе, повидать людей. Ведь туда попали два твоих пляжа, это не пустяк.
– Мне надоели эти пляжи. Я хочу избавиться от бессмыслицы, в которой увязла по твоей милости.
Она имела в виду мою статью. Хорошо, пусть это была бессмыслица, но после нее фотографии Пас получили широкую известность. И потом, статья же вышла два года назад. Пас оказалась очень злопамятной.
Итак, она отказалась ехать в Венецию. За неделю до начала биеннале Тарик все еще пытался ее уломать, и этот прием, устроенный им в роскошной парижской квартире, расположенной над галереей, был его последним шансом. В тот вечер Тарик – высокий, очень представительный, в круглых очках на длинном лице – надел белый галстук, заляпанный цветными пятнами и полосами, которые намалевал кисточкой его пятилетний сын. Нам уже подали десерт. Вино, а за ним и шампанское расшевелили гостей, оживив застольную беседу. Один издатель спросил: «Вы находите, что эта роспись имеет отношение к искусству?» Тарик поднес к губам ложку лимонного мороженого и ответил: «Знаете, что говорил Пикассо? „Я потратил целую жизнь, чтобы научиться писать, как ребенок“». Мне очень нравился Тарик – он не страдал пороками своей касты. Начинал он как мелкий торговец литографиями, ходивший с ними по домам, и охотно вспоминал сей факт, зная, что этим лишь добавляет привлекательности своему имиджу.
