Майкл Муркок - Стальной царь
Он протащил меня по лагерной территории в угол проволочного заграждения. К одному из колышков, между которыми была натянута колючая проволока, прислонился угрюмый низкорослый славянин в грязной крестьянской одежде. Я прежде уже встречал его раз или два. Его звали Махно, и он был с Украины. По каким-то своим личным, идеалистическим причинам он отправился в Токио во имя дела интернационального братства. Я предполагал, что он анархист старой кропоткинской школы и, как большинство анархистов, предпочитает болтовню любому другому роду деятельности. Это был довольно симпатичный парень. После того, как ему не посчастливилось, он честно пытался обратить весь лагерь в свою веру. Бирчингтон представил нас друг другу.
— Вот этот парень не вполне хорошо изъясняется по-английски, — сказал он. — Я через пень-колоду могу связать пару слов по-русски, но он все же не вполне меня понимает. Мы говорили о деньгах.
— Так вы хотите что-нибудь купить? — спросил я.
— Нет, нет. Деньги. Международные финансы и все такое.
— Ага, — я обменялся взглядами с украинцем, который саркастически поднял брови.
— Я социалист, — продолжал Бирчингтон. — И был им всю жизнь. Вы могли бы спросить, что мы подразумеваем под понятием «социализм», и тем самым были бы правы, потому что различные люди придают социализму совершенно различные значения…
В том же духе он разглагольствовал и дальше, пустившись в бесконечные, почти дословные повторения самого себя. Некоторые люди, кажется, никогда не смогут понять, до какой же степени подпали под эту дрянную привычку. Постепенно я приходил к убеждению, что эти повторы оказывают на них эффект успокаивающей колыбельной песни. Напротив, у других, кто пытается (или вынужден) им внимать, они вызывают прямо противоположную реакцию.
Анархист Махно не давал себе даже труда слушать. Было очевидно, что он понимал почти все слова, но инстинктивно сторонился таких типов, как Бирчингтон.
— А этот человек, — Бирчингтон ткнул нечистым пальцем в сторону Махно, — тоже претендует называться социалистом. Я ещё согласился бы с ним, если бы он признавал, что истинным названием для него было бы «анархо-социалист». То есть он верит в братство между людьми, в освобождение всемирного рабочего класса и так далее. В конце концов, он явился из так называемой «социалистической» страны. И он — против своего собственного правительства.
— Против русского правительства, — сказал Махно. — Я против всякого правительства. Включая так называемую Украинскую Раду, которая является только марионеткой центрального правительства в Петербурге.
— Вот именно, — сказал Бирчингтон. — Стало быть, он и сам социалист, и в то же время против социалистов. Я прав или нет?
— Дума Керенского «социалистическая» только по названию, — возразил Махно своим гортанным славянским голосом. — Только по названию.
— Я держусь точно такого же мнения. Там нет настоящих социалистов. Там только тори под другим наименованием, верно?
— Политики, — лаконично констатировал Махно.
— И в этом вы заблуждаетесь, камрад. То, что они не являются настоящими социалистами, не означает, что настоящий социалист не является хорошим политиком.
Я хотел уже удрать от этих дебатов, но Бирчингтон крепко удержал меня за руку.
— Останьтесь ещё на минутку, старина. Я хотел бы, чтобы вы вынесли свой приговор. Итак, что вы понимаете под этим словом — «политика»? Вы видите, я по профессии инженер и, насколько я понимаю, — довольно неплохой инженер. Для меня политика означает то же самое, что правильный запуск техники. Если у вас есть машина, которая будет хорошо работать без крупных ремонтов, то это очень хорошая машина. И точно такой же должна быть политика. А если машина состоит из простых деталей, в которых всякий дилетант может легко разобраться, тогда это то, что называется вашей демократической системой. Я прав?
— Вы псих, — констатировал Махно и почесал нос.
— Что?
— Вы не правы и не не правы, вы просто чокнутый. Меня это развеселило, Махно — тоже, но Бирчингтон был поражен.
— Вовсе нет. То, что я сказал, самоочевидно. В высшей степени очевидно и самоочевидно, я бы подчеркнул. Как хорошая машина. Это несомненно. Что может быть логичнее, чем безупречно работающая паровая турбина, к примеру?
— Рационалистическое хулиганство, — заявил Махно, произнося «р» с той иронической манерой грассировать, на которую способны только славяне.
— А как быть с вашими романтическими бреднями? — осведомился Бирчингтон. — Все взорвать и начать с начала. Весь мир., как это у вас?..до основанья, а затем… А?
— Лозунг ничуть не хуже вашего. Но я об этом вовсе не говорил.
— Но это вытекает из того, что вы говорили, милейший. И это — ваш анархизм. БУММ! — и он засмеялся, как смеются люди, у которых клинически плохо с чувством юмора.
Хотя мне было жаль Махно (пусть даже его политические воззрения вызывали у меня мало симпатии), с меня было довольно. Пробормотав невнятное извинение, я начал ретирадные маневры по направлению к тому месту, где стояли мои знакомые. Они курили трубки и беседовали о воздушных кораблях. Тема их разговора была мне куда милее, чем та, что предлагал Бирчингтон.
Но Бирчингтон впился в меня.
— Нет, ещё секунду! Я хочу узнать от вас вот что: кто обязан принимать решения, если в стране нет правительства?
— Одиночка, — заявил Махно. Я пожал плечами:
— Если исходить из этой гипотезы, наш украинский друг совершенно прав. А кто вообще в состоянии принимать решения?
— Каждый за себя.
— Ха! — торжествующе воскликнул Бирчингтон. — Ха! И что же тогда это такое, как не демократический социализм! Это как раз то, во что я верю.
— Я думал, вы верите в машины, — я не смог удержаться от этого тычка.
Бирчингтон не уловил моей легкой иронии, как он оставлял без внимания и все саркастические замечания Махно. Возможно, ирония была для него слишком легкой.
— Демократические, социалистические машины, — он сказал это так, точно обращался к маленькому ребенку.
— Это не анархизм, — упрямо заявил Махно. Однако он вообще не пытался ни в чем убедить Бирчингтона. Он пытался его прогнать.
— Я вижу, что некоторые из моих товарищей хотели бы со мной поговорить, — сказал я Бирчингтону, подмигнул Махно и отправился прочь. Но Бирчингтон помчался за мной.
— Вероятно, вы — воздухоплаватель, как и эти люди. Разве вы не верите в преимущества оптимальной техники? Разве вам не случалось мечтать о моторе, который вряд ли оставит вас в беде, о контрольной системе, которая будет функционировать наивозможно простым образом?
— Воздушный корабль — не страна, — сказал я. По несчастью, меня услышал один ничего не подозревающий второй офицер с разбитой «Герцогини Салфорд», который не заметил Бирчингтона.
— В высшей степени могут, — сказал он. — Они как маленькие государства. Я думаю, каждый должен научиться находить общий язык с другим…
Я отдал его на растерзание Бирчингтону. Когда он понял, в какую неприятность сам себя втравил, выражение тихой безнадежности скользнуло по его лицу. Я помахал ему из-за спины Бирчингтона и удрал.
Это был один из самых легких моих побегов от Нервогрыза из Рисири. Плен сам по себе был уже достаточно скверным обстоятельством, и, как многие другие, я постепенно проникался яростью. Это было чистилище, но Бирчингтон превращал его в ад. Меня до сих поражает, как это никто не свернул ему шею. А избавиться от него было просто невозможно.
Сперва мы пытались прогнать его, мы высмеивали его и обращались с ним откровенно грубо; но все попытки уязвить его не достигали цели. Иногда мы оскорбляли его, но он либо смеялся над этим, либо спустя несколько минут тотчас же возвращался назад. И я наслаждался состраданием моих товарищей по несчастью, ибо что бы я ни сделал или ни сказал, Бирчингтон тут же цитировал. Он считал меня за своего ближайшего друга.
Должно быть, последнее обстоятельство и стало причиной того, что вопреки любым разумным доводам я дал согласие, когда Гревс подступился ко мне со своим полубезумным планом бегства. Он и ещё один офицер хотели этой ночью пробраться под проволочным ограждением и захватить одну или две японские моторные лодки, которые недавно встали на якорь в крошечной гавани Рисири. Гревс и его товарищи хотели попытаться добраться до российской территории, которая ещё не попала в руки японцев.
Разумеется, предпринимался уже целый ряд попыток бегства, но ни одна из них не была удачной. Наши часовые были предусмотрительны; два маленьких разведывательных летательных аппарата патрулировали крошечный островок. Кроме того, лагерь был оснащен прожекторами, сторожевыми собаками и прочими принадлежностями тюрьмы. Кроме того, японцы использовали остров как заправочную станцию для набегов на Россию (наличие военнопленных, тем более гражданских лиц, должно было предотвратить бомбардировку базы), так что обычно поблизости от порта у мачт стояло несколько больших воздушных кораблей.
