Джон Дэвид Калифорния - Вечером во ржи: 60 лет спустя
На поверхности начинается какая-то суматоха, но сейчас мне не до того. Я – здесь, а все остальное – где-то там. Молли тоже что-то заметила – смотрит вверх, а шею мою оставила в покое. Мне сразу становится неуютно, зябко. Из ноздрей больше не вырываются пузырьки воздуха, и теперь ничто не загораживает от меня Молли. Она плывет вокруг меня и останавливается так, что лицо ее оказывается буквально в дюйме от моего. У нее встревоженный вид. Идеально алые губы слегка приоткрыты, и у меня мелькает мысль, что она хочет меня поцеловать. Дальше события развиваются быстро – быстрее, чем должно быть под водой. У меня на глазах илистое дно резко уходит вниз, но я другого не могу понять: зачем Молли что есть силы тянет меня за волосы.
Он завалялся на дне последней коробки. Прижат картонным клапаном – сразу и не заметишь. Только уголок торчит – я по чистой случайности углядел. Вытаскиваю, держу на ладони. Блокнот как блокнот, дешевый, на пружинке, такие в каждом супермаркете продаются, но открыть не решаюсь; потому и не решаюсь, что он – последний.
Долго сижу без движения и по пяти словам, нацарапанным на обложке, пытаюсь угадать, что внутри. По-прежнему держу его на ладони – видно, не один час прошел; я только тогда очнулся, когда внизу, на улице, мусоровоз загрохотал. Значит, уже утро. Блокнот я так и не открыл. Засунул под тот же картонный клапан, а сверху остальные сложил. Не хочу ничего менять. Пусть все останется как есть. Я так считаю: пока этот блокнот не открыт, остается шанс, что в один прекрасный день за мной заедет Д. Б. на своей новенькой тачке, сзади будет сидеть Молли, она меня игриво ущипнет за шею, мы серебристой стрелой помчимся по трассе, и он с усмешкой покосится в мою сторону, щурясь от дневного солнца. Пол в ванной дешевого мотеля на бульваре Сансет сейчас ни при чем. Существует лишь солнце, автомобиль, ветер, бьющий в лицо, рыжие волосы Молли, кожаные перчатки моего брата, его усмешка. И эти восемь коротких слов в придачу.
14
Мистер К.! Мистер К.!
Эти слова с таким напором влетают мне в ухо, что чуть ли не раскалывают голову. Все вокруг почему-то желтое, и когда я пытаюсь что-то сказать, изо рта вместо слов вырывается густая струя. Такое чувство, словно я на миг снова ухожу под воду, только приятно теплую. Потом со всех сторон опять подступает желтизна, и тот же самый голос бьет по мозгам.
Мистер К.! Мистер К.!
Почему, спрашивается, нужно меня будить? Долетевший откуда-то вой сирены и то приятнее, чем голос, который орет мне в ухо. Прислушиваюсь к металлическому завыванию и пытаюсь сдвинуться в ту сторону, подальше от этого голоса, но не нахожу ни рук, ни ног. И рад бы пошевелить конечностями, да не знаю, с чего начать. Сирена умолкла: слышу только чье-то тяжелое дыхание. Потом мне на грудь начинает давить какая-то сила, и опять накатывает рвота. Жидкость тепло и приятно льется мне на живот, я как будто взмываю в воздух и на миг зависаю над землей. Потом снова оказывается, что я лежу на спине. Что-то ползает у меня по щеке: не иначе как огромный краб; но нет, волосатых крабов не бывает. Это черный зверек: уселся мне на лицо и обдает чесночным запахом. Я проваливаюсь в темноту, но напоследок слышу все тот же голос, зовущий неведомо откуда.
Мистер К.! Мистер К.!
Что за бред? Неужели в этом мире существуют дырки, а я о них ничего не знаю? Потайные дверцы из других рассказов или даже из других миров? Быть такого не может. Не должно такого быть. Это невозможно. По-видимому, в мое творение вмешался случай. Как будто в лесу упало дерево и придавило охотника, который целился в оленя. Такое бывает, но это непредсказуемо, как вспышка молнии. Вооружусь пером – и опять в седло.
Бульон теплый и жутко кислый. У меня скулы сводит, когда эта старушка керамической ложкой вливает его мне в рот. Она проделывает это молча: просто зачерпывает бульон из миски, подносит мне ко рту и опять зачерпывает. Ее седые волосы стянуты в жгут на темечке и уложены спиралью, которая сужается кверху, прямо как вигвам. Открыв глаза, чтобы получить очередную порцию варева, замечаю, что мы находимся в каком-то помещении, где нет ни стола, ни стула, вообще никакой обстановки – только матрас, на котором я лежу. Под потолком два окошка, и перед одним свисает с крыши легкая клетка для птиц. Оттуда молча таращится пара желтых канареек. Вдруг у меня над головой раздается отдаленный щебет: канарейки вроде как пугаются моего присутствия. Старушка, почти полностью скормив мне бульон, уходит без единого слова. На мне гора одеял – один нос торчит; на мгновение меня начинает знобить, но я тут же закрываю глаза и проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь и вижу: на полу, как раз под окошком, устроилась Чарли, и я теперь понимаю, что мы находимся в каком-то подвале. Снаружи мельтешит целый лес ног, а я так и не могу сообразить, откуда она тут взялась. Это продолжение сна? Видимо, да. Она замечает на себе мой взгляд, встает и пересаживается поближе ко мне, по-турецки, совсем как та старушка. Кладет руку мне на лоб, и я понимаю, что это не сон.
Мистер К., как вы себя чувствуете?
Помню, Чарли любила классику. «Последний из могикан», «Двадцать тысяч лье под водой», «Зов предков» и все такое прочее. Она была тихоней, очень вежливой и всегда вовремя сдавала письменные работы.
Вы в воду упали, мистер К.
Убирает руку, начинает поправлять мне одеяло. Старается подтянуть как можно выше, до самой шеи.
Хорошо еще, что я вас увидела.
Пытаюсь вспомнить, на какую тему она писала экзаменационное сочинение, но сейчас ничего не идет на ум.
Отдыхайте, мистер К., говорит Чарли, и я опять остаюсь в одиночестве.
Кипа одеял камнем давит на грудь; отбрасываю добрую половину, а то дышать невозможно. Сразу наступает облегчение, но тут дает о себе знать мочевой пузырь; кое-как выбираюсь из-под одеял и сажусь. Впервые после пробуждения замечаю, что я абсолютно голый. Осматриваюсь в поисках одежды, но напрасно, и возвращаюсь под одеяла, не понимая, как быть. Терплю еще пару минут, но больше не могу; опять спускаю ноги. Пол приятно-теплый; обматываюсь ниже пояса первым попавшимся одеялом и спешу к двери, за которой исчезли сначала старушка, потом Чарли.
Под лестницей хранится всякий хлам. Вижу пару велосипедов, коробки со старыми журналами, мешки, если не ошибаюсь, с рисом и еще желтую байдарку, прислоненную к стене. Здесь пол под ногами уже холодный, и я без промедления устремляюсь из подвала на первый этаж. Куда теперь – непонятно. Через застекленную входную дверь видна улица, по лестнице поднимается пара азиатов. Разворачиваюсь – и вниз, чтобы только не появляться на людях в таком виде; укрывшись за байдаркой, обхожусь пустой жестянкой из-под краски. Возвращаюсь в постель – а Чарли тут как тут. Садится рядом, кладет руку мне на лоб. Ладонь у нее прохладная, мягкая.
Скажу бабушке, пусть приготовит еще бульона, говорит она, и ее голос больше не режет мне слух.
Объявляю, что прекрасно себя чувствую, и прошу ее принести, если можно, мою одежду, а бабушке передать благодарность, но сказать, что бульона больше не надо – организм не примет. Она исчезает и минут через пять возвращается, неся мой костюм, высушенный и аккуратно сложенный.
Спасибо, Чарли, говорю я, когда уже стою одетый, и тогда она поворачивается ко мне лицом, а до этого смотрела в угол.
Ума не приложу, как такое могло со мной случиться. Видно, потянулся за чем-то и упал.
Она не отвечает, а у меня по странному стечению обстоятельств пропадает желание на нее смотреть. Чувствую на себе ее взгляд, но сам изучаю клетку с канарейками, а те, в свою очередь, смотрят на Чарли. Таким образом, оси нашего внимания образуют равносторонний треугольник.
Мистер К., с улыбкой произносит она, помолчав, как я рада, что вы оклемались.
То ли все это уместилось в один день, то ли Бэттери-парк был вчера, но сдается мне, день тот же самый. Мы выходим из дому и оказываемся на незнакомой мне улице, но явно в Чайнатауне. Небо затянуто тучами, и я начинаю думать, что день нынче все же другой. На самом деле я хотел выйти один, но Чарли настояла, чтобы меня сопровождать. У меня все еще слабость, озноб до костей, да и просто не хочется с ней спорить после всего, что они с бабушкой для меня сделали. Откуда им было знать, правда?
Пройдя квартал-другой, ощущаю полный упадок сил и хватаю такси; Чарли устраивается на заднем сиденье, позади меня. Доезжаем до «Рузвельта», она идет за мной по пятам через вестибюль, заходит в лифт, провожает меня по коридору до дверей моего номера. Мы почти не разговариваем, просто шагаем вперед. Я настолько устал, что мне ни до чего. Поворачиваюсь к ней лицом только тогда, когда уже распахнул дверь, но еще держусь за дверную ручку.
Спасибо тебе, Чарли, говорю я ей, спасибо за все.
Как ни странно, она уходит без единого слова, а я смотрю ей в спину, пока она не завернула за угол, и вижу, как палец ее левой руки скользит по стене, следуя за рисунком обоев.
