Джон Дэвид Калифорния - Вечером во ржи: 60 лет спустя
13
Захожу к себе, чтобы поскорей переодеться, но под душ залезать не собираюсь – все равно сейчас промокну. Только расчесываю волосы, надеваю свою обновку – и что вы думаете, Макс был прав: костюм сидит как влитой. Беру такси до Бэттери-парк, но выхожу возле того места, где прежде высились башни-близнецы, и дальше иду пешком. В новом костюме мне комфортно; уж не помню, когда в последний раз надевал костюм. Я что хочу сказать: в жизни не так-то часто случаются события, для которых требуется новый костюм. Вы же понимаете, это либо самые радостные, либо самые скорбные дни. А когда ты в последний раз появляешься на людях в костюме, сам уже этого не видишь. Нет, бывают, конечно, исключения. Вот как сейчас.
Там, где Гудзон впадает в Ист-ривер, – все те же воды, откуда Питера Мерфи забрало море. Работал он паромщиком в Южном порту Манхэттена, возил туристов на Стейтен-Айленд и как-то раз просто исчез с палубы. Я выбираю место на самой южной оконечности Манхэттена и перегибаюсь через перила, отделяющие меня от воды. За моей спиной проходит молодая мать, везя в прогулочной коляске своего малыша, и мне хочется ей сказать: какой сегодня прекрасный день. Потому что это на самом деле так. Небо прояснилось и стало голубым, точно таким же, как глаза малыша; над водой парят чайки, подхватывают клювами добычу. Скоро тебе откроется смысл всего сущего. Никто еще этого не избежал. Надо просто сделать свой выбор.
У меня за спиной проезжает на электрокаре парковый рабочий. Переговаривается с кем-то по рации; дождавшись, чтобы он свернул за угол, перебрасываю через перила сперва одну ногу, потом другую. Балансирую на узком карнизе, радуюсь, что в новом костюме мне так удобно, а потом падаю вперед. Ощущение, говорят, ни с чем не сравнимое.
Вода ледяная, темная, прямо как вороненая сталь. На поверхности плавает пена, и я вижу, как она белыми облачками собирается на несколько мгновений вокруг моей головы, а потом уносится вниз по течению. Сперва я дрыгаю ногами, молочу руками, чтобы остаться на плаву, – чисто инстинктивно. Но быстро одумываюсь, заставляю себя расслабиться и пытаюсь засунуть руки в карманы, а карманы-то еще застрочены. Тогда сую руки в карманы брюк, откидываюсь назад и жду, когда же свершится. Потоком меня выталкивает кверху, затем тянет назад, так и кручусь. Надо мной узкий карниз и верхушки деревьев, вдалеке – Нью-Джерси, а еще дальше – открытая вода. Меня все кружит, кружит, и перед погружением я зачем-то делаю глубокий вдох.
Поначалу я ее не узнаю. Просто вижу какую-то женщину с длинными рыжими волосами. Она плывет у самого дна, и я медленно опускаюсь к ней. Кажется, она кого-то ждет, и я, опустившись на слежавшийся ил, понимаю, что это Молли.
Алли умер много лет назад, и вот какая штука: его нельзя было не любить. Кроме шуток: все его любили. Мы, правда, его с собой не брали, когда ездили на великах к старому кладбищу или отправлялись за пещеры Лемана на поиски наших тайных сокровищ, но он никогда не обижался. Это чистая правда: по-моему, я ни разу в жизни не видел, чтобы Алли на кого-нибудь дулся. Хотя он и был у нас в семье самым младшим, во многих отношениях он был взрослее нас всех. С его смертью все переменилось. Фиби была слишком мала и этого не помнит, но мать с отцом очень изменились. Я же помню, как у матери начались беспричинные нервные срывы, а отец стал дольше обычного задерживаться на работе. Насчет Д. Б. ничего сказать не могу – не знаю, что уж он там чувствовал и все такое. Он тогда сразу уехал в колледж, а потом обосновался в Калифорнии, где и написал тот рассказ про золотую рыбку. И только когда родители переслали ему его вещи в Нью-Йорк, я узнал, насколько ему было хреново. Не помню, чтобы Д. Б. хоть когда-нибудь лил слезы, но из всех из нас смерть Алли больнее всего ударила по нему. Когда я с ним разговариваю, по телику показывают, как бушуют пожары среди холмов Калифорнии. Он говорит, из его кухонного окна видны шлейфы черного дыма. Голос у него усталый.
По тихоокеанскому времени – раннее утро. Мама звонит незадолго до двенадцати дня. Сегодня вторник, на дворе ноябрь. Доктор нам объявляет: пять часов две минуты. Значит, я только что провел свой первый урок. Записка напоминает: «Позвони маме». Она не произносит эти слова, то есть медлит – надеется, что это ошибка. Отец сейчас туда вылетает. Ее голос резонирует в трубке, как будто между нами пролегли миллионы миль. Тебе надо будет приехать домой, говорит она. У меня как будто внутри образовалась брешь. Разверзлась и не закрывается. Зияет рядом с другими пустотами, и, как я ни стараюсь, края не срастаются. Кидаюсь на зов со всех ног. По дороге размышляю: неужели так заведено в этой жизни? Начинаешь свой путь целым-невредимым, а превращаешься в дырявый швейцарский сыр.
Под водой тишина. Погружаюсь в замедленный мир, где даже мысли ворочаются с трудом, еле-еле заполняя пустоту в голове. Не понимаю, откуда исходит свет, но явственно вижу Молли, которая бочком подплывает вплотную ко мне. Ее серебристый хвост поблескивает в мутной илистой воде. Вырвавшиеся у меня из ноздрей крошечные пузырьки воздуха наперегонки устремляются вверх. Молли, протянув руку над моей спиной, легонько пощипывает меня за шею, и от этого мне делается жарко.
Коробки мы составили в бывшей моей комнате. Пахнет здесь в точности так же, как и десять лет назад, словно все эти годы воздух хранился в закупоренной бутылке. Я начинаю с самой верхней, потом берусь за следующую и каждый раз методично просматриваю содержимое сверху донизу. Чтобы не видеть маминых слез, пытаюсь сосредоточиться на этих вещах. Перебираю, рассматриваю, откладываю в сторону. Если бы вы только знали, как мне сейчас паршиво: какие-то семь коробок вместили в себя целую жизнь.
Дохожу до самой последней, но она, как оказалось, просто неподъемная, так что просто сажусь возле нее на пол. Внутри – стопки блокнотов; беру верхний и начинаю читать. Страница за страницей исписаны словами, и в этих словах – жизнь моего брата. Мне щиплет глаза; уличный шум под окнами стихает. Родители прикрыли дверь к себе в комнату, и мамины рыдания больше не слышны.
В коробке теперь пусто, зато меня переполняют мысли и планы моего брата. Комната расплывается перед глазами, но на краешке моей кровати замечаю свою красную шапку, и тут на кипу блокнотов, громоздящихся у меня на коленях, одна за другой начинают капать слезы. Смерть от передозировки.
Эти три слова перевернули всю нашу жизнь.
Летний день, пронзительно-голубое небо. Такое голубое, что у горизонта, если приглядеться, воздух дрожит. Когда Молли пробирается на узкое заднее сиденье, оставляя место рядом с водителем для меня, солнце поджигает ей копну волос, отчего голова ее превращается в огненный шар. Я раскладываю сиденье, сажусь впереди, и она тут же начинает игриво пощипывать мне шею. Обычно такие вещи меня бесят, но ей можно.
Молли – настоящая голливудская нимфа, которая создана для того, чтобы днем нежиться у бассейна, а ночью тусоваться. Ей дозволено пощипывать меня за шею – сколько угодно.
Д. Б. опустил верх, втопил педаль газа, машина с ревом вырвалась со стоянки и помчалась по Тихоокеанской трассе. Тачка у него самой последней марки, под капотом у нее рычит и урчит, но дорогу держит бесподобно. У Молли за спиной развевается рыжий шлейф, который делает ее похожей на безумную Медузу, поднявшуюся на вершину скалы. Разглядываю ее в зеркале заднего вида и замечаю, что губы у нее идеально алые и чуть приоткрыты. Д. Б. косится на меня с ухмылкой. Это даже не ухмылка, а волчий оскал, и длится всего секунду, не больше, но эта секунда растягивается на целую вечность. Его руки в кожаных перчатках впиваются в баранку, и мы летим по прямой полосе, которая серебристой стрелой пролегла между ревущим Тихим океаном и зазубринами скал.
Через пару дней после прочтения последнего блокнота получаю письмо. От Молли. «Я – подруга твоего брата», – говорится в первой строке, и сразу же следует исправление: «вернее, была его подругой». Даже не читая дальше, уже представляю себе, как она сидит с сигаретой за своим кухонным столом и пишет это письмо. Под локтем старая полировочная салфетка, с одной ноги свесилась стоптанная босоножка. За окном тепло, в ночном воздухе стрекочут сверчки. «Мне кажется, тебе нужно знать, что произошло с твоим братом». От почтовой бумаги пахнет дымком ее сигареты, а может, это только кажется. «Как сложилась его жизнь, – продолжает она. – Он много о тебе рассказывал, о своем братишке, который застрял в этом проклятом городе, в Нью-Йорке. Знаешь, он к тебе очень тепло относился. Потому я и решила, что ты должен знать, как это все случилось». Рыжие локоны падают ей на лицо, когда она склоняется над письмом, выпуская сигаретный дым в приоткрытое окно. «Наверное, ты уже в курсе, что у Д. Б. были проблемы с наркотиками. Причем довольно долго». Струйка дыма просачивается в щель и беззвучно уплывает в темноту. «Не могу судить, насколько ты разбираешься в этом вопросе, но наркотики постепенно разрушали твоего брата. Иногда доходило до того, что он даже меня не узнавал». Со слов Молли явственно представляю себе эту сцену: среди ночи Д. Б., спотыкаясь, вваливается в квартиру. Глаза налиты кровью, рубашка мятая, грязная. Волосы всклокочены, лицо бледное, весь в испарине. На пороге комнаты останавливается, потому что не узнает сидящую в кресле женщину. «Он не раз пробовал завязать, обращался в разные клиники, к разным врачам, но после курса лечения его опять затягивала компания старых дружков – и все начиналось по новой». Ближе к концу письмо становится сбивчивым, как будто его дописывали в спешке. А заключительные слова такие: «Пожалуйста, ни в чем себя не вини. Молли».
