Барбара Пахль-Эберхарт - Четыре минус три
«И ты ему разрешил?»
«Да… Почему бы и нет?»
«И ты послал ему мой мейл?»
Папа кивает.
«Папа! А я заверила журналистку, которая мне звонила, в том, что моя история станет достоянием ее издания. Как ты мог что-то в отношении меня разрешить, меня не спросив?»
Есть ночи, способные превратить пустяковую проблему в катастрофу. Или есть другие причины моей нервозности?
«Я дала слово! Теперь журнал мне наверняка не поможет. И контактная сеть тоже. Никто мне не поможет».
Я в отчаянии. Для чего конкретно мне нужна помощь журнала, я не знаю. Но знаю при этом, что я никогда настолько не нуждалась в помощи, как сейчас. Я дрожу, плачу, выкрикиваю упреки отцу, одновременно за него цепляясь.
«Я так гордился тобой, тем, что ты написала. Я понятия не имел о том, что…»
Мой отец побледнел и поник. Я вижу слезы в его глазах. Чего прежде никогда не бывало.
Папа. Мы всегда были с ним не разлей вода. Так почему я кричу на него именно теперь, в эти беспощадные для нас времена?
«Мне очень жаль», — рыдаю я.
«И мне очень жаль».
Я снова ложусь в постель. Папа садится на край кровати. Мы не знаем, что нам сказать друг другу. Мы не можем прийти в себя. Забыть ссору. Вести себя как ни в чем не бывало. Ужасно. Я сделала больно человеку, которым восторгалась.
«Давай поговорим обо всем завтра. Я пойду с тобой на интервью и признаюсь во всем», — успокаивает меня отец, пытаясь улыбнуться.
«Папа, прости меня. Я больше никогда не буду с тобой ссориться», — молю я.
«И я не буду. Спокойной ночи, сокровище».
Поцелуй. Улыбка.
Все образуется.
Из-за закрытой двери
Апрель выдался серым и холодным. Даже в моем родном нарядном Штайермарке. И в доме тоже было неуютно и холодно. Пахло пылью. В кладовке хозяйничали мыши. И все же мой дом был тем единственным местом на свете, где мне хотелось находиться. Мои родители отвезли меня в мой дом. Туда, где я острее всего ощущала близость детей и Хели. Мне хотелось одиночества.
Плохая погода меня не беспокоила. Она была к месту. Я могла с чистой совестью не вылезать из постели и вообще не выходить из дома. Я была как в забытьи. Спала, не различая день от ночи. Пижама Хели, любимые «крышечки» Фини, плюшевые звери Тимо — вот и все, в чем я нуждалась.
Я явственно ощущала присутствие своей семьи. Они посещали меня. Во сне. Живые и веселые. Как если бы ничего не случилось.
Раньше моя семья была у меня днем, а ночью я путешествовала на свой страх и риск во сне. А теперь — наоборот: днем я одна, а ночью вместе с ней.
Я так и записала в дневнике.
У меня по-прежнему есть семья. Просто она сделалась невидимой.
В часы бдения я читала, записывала, грезила наяву. Созидаемый мною параллельный мир меня защищал и не подводил.
Вдохнуть. Выдохнуть.
Единственное задание, которое было мне по силам. Иногда я хвалила себя за то, что так хорошо с ним справляюсь. Ведь в этом на самом деле нет ничего само собой разумеющегося. Каждый вдох-выдох — достижение.
Время от времени кто-нибудь стучал в мою дверь. Соседи. Друзья. Те, кто хотел вручить мне что-нибудь или просто меня видеть. Это были позывные другого мира, который пытался до меня достучаться:
«Возвращайся! Твое место здесь, рядом с нами!»
Но дверь я не открывала. Я все еще была не готова для мира, меня дожидавшегося. Потому что знала, что мне сделают больно — хотя бы той неумолимостью, с которой все продолжается дальше. Время за моими стенами не остановилось. Каждая истекшая минута грозила увести меня еще на шажок прочь от моей прежней жизни, еще больше отдалить меня от моей семьи.
Открыть все равно кому, стучавшему в мою дверь — не говоря о том, чтобы с ним заговорить, — означало бы открыться жизни. Именно это было для меня неприемлемым. Абсолютно.
Кроме того, я испытывала страх. Я боялась большой черной дыры.
«Все это пока цветочки, самое страшное — впереди», — утверждали многие. Тем самым они, разумеется, не желали мне напророчить, а хотели успокоить:
«Не бойся шагнуть. Даже если ты провалишься в черную дыру, мы и тогда от тебя не отступимся».
Открыть все равно кому, стучавшему в мою дверь — не говоря о том, чтобы с ним заговорить, — означало бы открыться жизни. Именно это было для меня неприемлемым. Абсолютно.
Как выглядит эта черная дыра? Буду я ли кричать и бесноваться, туда падая? Лить слезы дни напролет? Поранюсь ли я в процессе? Я не имела об этом ни малейшего представления. Я знала только одно: ничего подобного не хочу. И того, что я уже испытала, мне более чем достаточно. Потому и предпочитала не рисковать. Лежа в постели, ты уверен, что никуда не провалишься.
5 апреля 2008 года. Вторая половина дня
Распогодилось. На улице сияет солнце. Шторы моей спальни плотно задернуты. Только что я записала в дневнике:
Сейчас.
Вот сейчас я ощущаю вас. Вы — покров света.
Вы отогнали тьму. Она теперь далеко.
Ей, далекой, больше меня не достать.
Вы снова со мной. И я в безопасности.
Да растянется сейчас навсегда.
Да будет черная дыра неглубока.
Да затянется она страховочной сетью
вашей любви
ко мне
и вашей заботы
обо мне.
Бережно, словно и на него распространяется вся моя любовь, кладу я карандаш на ночной столик, поворачиваюсь на бок с намерением забыться сном. И слышу шаги в саду. Голоса. В дверь стучат.
«Есть кто-нибудь дома?» — выкрикивает кто-то из пожаловавших.
Тихо! Не двигаться! Только бы никого не видеть. Пожалуйста, никаких гостей!
В дверь стучат громче.
«Она должна быть дома. Вот ее машина, на месте».
Две женщины. С громкими голосами. Я слышу каждое слово. Повторный стук в дверь. Потом кто-то нажимает на дверную ручку.
Господи, нет! Я забыла запереть дверь!
«Алло! Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома?»
Голоса звучат на лестнице.
«Она дома».
«Может быть, спит?»
Да, именно так! Я сплю. Глубоким сном. Не сметь со мной заговаривать.
Я натягиваю одеяло на голову. Шаги на лестнице. Дверь моей комнаты медленно и тихо открывается. Я прикидываюсь мертвой.
Только не открывать глаз!
«Она спит», — шепчет одна из посетительниц.
«Тогда положим ключ перед дверью», — отвечает ей другая.
Я задерживаю дыхание, дожидаясь, когда входная дверь откроется и снова закроется. Обе дамы идут через сад, я прислушиваюсь к их шагам. Как только захлопывается садовая калитка, я сбрасываю с головы одеяло.
Слава Богу, на этот раз обошлось.
На цыпочках, с дрожью в коленях, я подбираюсь к двери. Осторожно ее открываю.
Надеюсь, за дверью уже никого.
На пороге лежит ключ и печенье домашней выпечки. От кого, не знаю.
Когда-нибудь я выясню, кто эти две женщины. Я поблагодарю за печенье. Когда-нибудь.
Я заталкиваю печенье в рот. Потом еще одно. Они очень вкусные.
Должно быть, я произвожу впечатление дикарки. Которая, спрятавшись в своем убежище, старается не попадаться на глаза. Но при этом она благодарна за каждую принесенную корзинку с яблоками. В старинных сказках описываются такие создания. Чаще всего они очень старые. И очень, очень голодные.
Как я. Мое тело ослабло. Когда я думаю о том, чем же угостить свой желудок, в голову приходит одно.
Рис.
Но в тот же момент меня приводит в отчаяние мысль о готовке.
Поставить на огонь кастрюлю с водой. Разогреть на сковородке масло. Ждать. Смешать все компоненты для заправки риса. Снова ждать…
Нет, все это слишком хлопотно.
Лучше оставаться лежать в теплом гнезде. И ждать… Чего?
Чего же ждать? Наверное, лучших дней. Или зажигательной идеи. Или очередной тарелки с печеньем.
Может быть, я подсознательно вынашиваю мысль извести себя голодом? Желаю раствориться в воздухе и присоединиться к своей семье? Я время от времени задаю себе этот вопрос. И не могу дать на него конкретного ответа.
Скорее все это можно объяснить так. Разумеется, меня привлекала мысль о смерти. Ведь я была железно уверена в том, что стоит шагнуть за черту — и соединишься со своей семьей. Семь книг, посвященных жизни после смерти, несли вахту на тумбочке у кровати. О впечатлениях переживших смерть и возвращенных к жизни. О ярком свете. О прежде умерших родственниках, которые принимают тебя в объятия. О чувстве неописуемого счастья.
Но в книжках были и главы, посвященные самоубийству. С информацией, полученной находящимися в трансе медиумами от самоубийц. И авторский вывод о том, что самоубийцы не попадают прямиком на «небо».
