Борис Давыдов - Московит
– Бог все видит! Всем воздает по заслугам! Может, и медленно мелют жернова его, но зато наверняка! – ликовал он, потирая ладони. – Хмельницкий, презренный хам, изменник, схизматский пес! На кого вздумал руку поднять, в чьи ряды замыслил войти! Слыханное ли дело – сам себя гетманом назначил! Вот уж поистине – пусти к благородной шляхте хлопское быдло… Самозванец! А вот теперь скопища его рассеяны, и за все воздастся. Одно досадно, что снова живым ушел! Ну да ничего… Кары он не избегнет! Спасибо пану, за такую весть и скорой смерти не жалко!
Я только молча пожал плечами. А что тут еще можно было сказать?
Видимо, неверно истолковав этот жест, Иеремия успокоительно махнул рукой:
– Пустое, пан! Не надо меня жалеть. Потомок благородных Корбутов смерти не боится. Надеюсь лишь, что она пришла в бою, как подобает воину?
– Проше князя, нет. Твоя княжеская мосць отдаст Богу душу внезапно, в собственном лагере. И это чуть не приведет к бунту: воины, боготворящие тебя, решат, что ты отравлен завистниками. Чтобы пресечь слухи и успокоить их, лучшие лекари проведут вскрытие тела на глазах выбранных, которым доверяли. И никаких следов яда не найдут… – Я вздохнул. – А как было на самом деле, один Бог знает. При нынешнем уровне развития медицины и химии обнаружить яд, тем более какой-нибудь редкостный…
Князь хищно оскалил зубы. Его лицо потемнело, налившись кровью. В эту минуту он был по-настоящему страшен.
– Да, пан прав! Тысячу раз прав! Завистников у меня и впрямь хоть отбавляй. Не могут простить мне ни деда моего, как будто я сам выбирал предков, ни родовитости, ни богатств, ни воинских успехов! Только и слышно: князь Ярема-де не уважает волю сейма, князь Ярема мнит себя чуть ли не цезарем римским, плюет на высшую шляхту, никому не хочет повиноваться, ни с кем не советуется… Уверен – это был яд! Презренные глупцы, бездельники, бездарности! Я должен просить у них совета!!! Сравнили себя со мною – и кто?! Заславский, который давно погряз в роскоши да неге, стал толстым и рыхлым, как его любимая перина! Молодой Конецпольский, у которого едва молоко на губах обсохло! Покойный отец был еще туда-сюда, а сынок – истинное дитя! Прежде всего разумом! Или Остророг, который о самой простой вещи не может сказать, не приплетя с ученым видом пару фраз по латыни!..
Я, не сдержавшись, фыркнул, быстро прикрыв рот ладонью.
– Проше пана, – тут же рыкнул Иеремия, сверкнув глазами, – что смешного в моих словах?!
«Следи за собой, Андрюха! Мужик-то обидчивый, что твой самурай! Раз – и башка с плеч!» – опять не утерпел голос.
– Абсолютно ничего, светлый княже… Просто именно так выражался Хмельницкий о тех самых панах, которых ты только что упомянул. Он сказал примерно такую фразу: «Совсем, видать, плохи дела у Речи Посполитой, раз послала против меня таких полководцев: Перину, Дитыну[7] и Латыну!»
Вишневецкий изумленно поднял брови, пару секунд смотрел на меня, точно пытался понять: шучу ли я или говорю серьезно. А потом расхохотался, запрокинув голову: в полный голос, заливисто, трясясь всем телом. Мне даже послышались в его хохоте истеричные нотки.
– Перину… Дитыну… и Латыну… – еле выговаривал он, утирая выступившие слезы. – Ах, Хмельницкий… Мерзавец, пся крев! Ловко! В самую точку!
Я тоже посмеялся, но тихо, сдержанно. Чтобы не подумал, что подхалимничаю.
– Лучше и не скажешь, – кивнул князь, успокоившись. – Да, бунтовщик, схизматик, но все же тут он прав… Хотя… – Иеремия вмиг посерьезнел. – Проше пана, а почему он вообще так говорил? Неужели эта троица…
Князь, не докончив фразы, с нескрываемой тревогой уставился на меня.
– Да, пресветлый княже, – со вздохом кивнул я. – Именно Заславский, Конецпольский и Остророг возглавили войско, посланное на подавление мятежа. Это случилось примерно в середине лета…
– О Езус! – буквально взревел Вишневецкий, хватая себя за волосы. – Да кому же такое пришло в голову… Да неужели Господь вовсе лишил разума членов сейма?! Что, во всей Речи Посполитой не нашлось полководцев получше?! А где же был я?!
Это прозвучало бы просто смешно, если бы в его голосе не слышалась неприкрытая, саднящая боль, а глаза не сверкали бы столь яростно.
– Ясновельможный князь, прошу прощения за неприятную правду, рассорился вдрызг с прочим высшим панством. Хотя оно во многом само виновато: не доверяло князю, упрекало во всех мыслимых и немыслимых грехах, а пан Потоцкий даже позволил себе прямые оскорбления. Дело чуть не дошло до дуэли, которую предотвратили лишь общими усилиями и уговорами.
– Потоцкий… – глухо прорычал князь. – Узнаю его! Впрочем, и иные порой не лучше… Так, значит, в итоге командование доверили этой милейшей компании: бездельнику-сибариту, юному неучу и чересчур ученому мужу, который куда лучше знает латынь, нежели самые азы воинского дела. И чем же все закончилось? Хотя могу себе представить… – Он горестно махнул рукой.
– Да, княже, закончилось очень скверно. Войска без толку торчали в лагере под Пилявцами. Время тянулось впустую, дисциплина падала, три командира постоянно ссорились, решая, кто из них главнее, а шляхтичи тем временем пустились во все тяжкие: пьянствовали, играли в карты, насиловали окрестных баб да девушек… И при этом все время бахвалились: мол, мы такие храбрые да умелые, разгоним восставшее быдло одними лишь кнутами, не используя ни сабель, ни пушек! Хмельницкий же терпеливо ждал, а потом, в самый нужный момент, нанес согласованные удары со всех сторон. Разгром был страшен, а еще страшнее была паника. Иные беглецы меньше чем за двое суток достигли Львова…
Князь, вскочив с кресла, заметался по залу.
– Хвастуны! Негодяи! Трусы! Так опозорить себя и отчизну! Меня там не было! Уж я бы задал им…
– Проше князя… – почтительно, но твердо сказал я, выждав, когда он утихнет, чтобы глотнуть воздуху. – Еще не поздно исправить эту ситуацию и не допустить позора.
Глава 13
К концу нашей беседы я чувствовал себя выжатым как лимон. Ну или как после многокилометрового марш-броска с полной выкладкой по пересеченной местности…
Князь оказался крепким орешком. Чтобы окончательно развеять его сомнения и сломить упорство, пришлось рассказать всю историю Речи Посполитой, начиная с середины XVII века и заканчивая началом XXI. Точнее, поздней весной 2010 года, когда я, на свою беду, решил сменить обстановку, слетав в Египет… Хорошо хоть с памятью у меня все в порядке, а увлечение историей теперь могло очень пригодиться.
– …И вот, пресветлый княже, только предательство крымского хана, вступившего в тайные переговоры с канцлером Оссолинским, спасло и короля, и все войско, и всю Речь Посполитую от полного разгрома. За большую дань – уж не помню точно, о какой сумме шла речь, – он заставил Хмельницкого пойти на переговоры. В результате был заключен так называемый Зборовский мир на таких условиях: в реестровые списки можно было внести сорок тысяч казаков…
– Сколько?! Сорок тысяч?! Это немыслимо! Это самое настоящее безумие! – кричал князь, вновь бегая взад-вперед по паркету. – Или же измена, что вернее! Да Хмельницкий еще до смуты смиренно просил, чтобы ему разрешили иметь двенадцать тысяч реестровых! И получил отказ – довольно, мол, и шести тысяч… А тут – сорок!
– Проше князя, но тогда он был просителем, а теперь мог диктовать свои условия как победитель!
– О Езус! – рычал Иеремия, похожий на безумца. Потом, кое-как взяв себя в руки, спрашивал:
– Ну а что было дальше?
И снова мне приходилось немилосердно истязать память, извлекая все новые и новые подробности…
– …Обе стороны понимали, что это лишь временное затишье. Условия Зборовского мира не удовлетворили никого. Тот же Хмельницкий, на которого совсем недавно чуть ли не молились, теперь слышал отовсюду упреки и обвинения: дескать, простому народу этот договор почти ничего не дал…
– Ага! – ликующе восклицал князь. – Чернь всегда неблагодарна! Делать ей добро – что бросать золото в воду! Сам же виноватым окажешься… Впрочем, так ему и надо, лайдаку!
– …А поляки негодовали, что, на их взгляд, король и правительство пошли на слишком большие уступки мятежникам, особенно в вопросах вероисповедания и отправления религиозных культов…
– Вот тут и пяди уступать нельзя было! Насмерть нужно защищать святую веру! – с убежденностью фанатика восклицал Иеремия, и его лицо в эти мгновения озарялось каким-то безумным блеском. Я только мысленно стонал: ох, нелегко с ним будет, нелегко! Ну ничего, как-нибудь справлюсь.
– Поэтому кампания тысяча шестьсот пятьдесят первого года была неизбежна. Как я уже говорил, летом состоялась грандиозная битва под Берестечком…
Мне пришлось чуть не наизнанку вывернуться, ублажая любознательность князя. Естественно, он ведь полководец, его сразу заинтересовали все подробности этого сражения… Пришлось поднапрячься. Когда же я дошел до того, что решающую роль в победе сыграл удар его гусарских хоругвей в самый центр казачьих отрядов, лицо Иеремии расплылось от нескрываемого удовольствия, глаза потеплели.
