Борис Давыдов - Московит
– Никаких сомнений в том быть не может! – тут же откликнулся Иеремия, сотворив крестное знамение.
– Святая правда! – подхватил я. – Стало быть, Спасителю было угодно, чтобы люди, веруя в него, прося о Божьей помощи, отыскали средство против этого страшного недуга! Раз отыскали – значит, сам Бог направлял их! Ведь, в противном случае, вовек бы не нашли.
Это не то чтобы полностью убедило князя, но, по крайней мере, заставило задуматься. Он откинулся на спинку кресла, наморщил лоб. На его лице отчетливо читались мучительные колебания: да, Бог насылает болезни, это в его воле и власти, но ведь точно так же он может от них избавить… В том числе – руками смертных, вразумленных им… Может быть, этот странный человек, этот искуситель, лишивший его покоя, все-таки говорит правду?..
– Христом-Богом заклинаю тебя!.. – вдруг выкрикнул Вишневецкий. – Самым святым и дорогим, что у тебя есть!.. Скажи правду! Ты не насмехаешься надо мною, не обманываешь? Ты и впрямь прибыл из… – Князь умолк, не решаясь произнести последние слова.
– Из двадцать первого века! – четко и уверенно договорил я за него. – Клянусь, я не обманываю ясновельможного князя.
– О Езус… – простонал Иеремия, спрятав лицо в ладонях. Наступила пауза.
Я деликатно промолчал, давая ему возможность прийти в себя. Заодно, пользуясь случаем, более тщательно осмотрел зал. Его убранство почти полностью соответствовало тому, которое было дано в трилогии Старицкого. Огромный, очень красивый, с высоким потолком, откуда на позолоченных цепях свисали три крупные люстры. На стенах тут и там виднелись щиты с фамильными гербами, знамена и ключи от городов (видимо, трофеи), а также мощные, раскидистые рога оленей и головы матерых секачей, грозно ощерившихся клыками. Сами стены были местами обшиты резными дубовыми панелями, местами – обтянуты полосами светло-серой ткани с легким бежевым оттенком. Что это за ткань, я не понял. Будь здесь Анжела – наверное, разобралась бы, а я все-таки мужчина, шитьем и тому подобным рукоделием не интересовался.
А вот пол был не мраморный, тут писатель то ли ошибся, то ли дал волю фантазии. Паркетный. Еще красивее, нежели в соседней комнате. С очень сложным и изумительно гармоничным рисунком…
– А панна? – внезапно нарушил молчание Иеремия. – Неужели и она…
Лгать было бессмысленно, да и попросту глупо. К тому же небезопасно.
– Да, она моя современница. Вместе со мной перенеслась сюда, в вашу эпоху… Почему – я не знаю. На то Божья воля.
– Да, Божья воля… – каким-то мертвым, усталым голосом согласился Иеремия. – Так, значит, никакие татары не нападали на нее, пан это выдумал?
– Проше князя! – со сдержанной укоризной покачал я головой, поскольку тут была задета моя профессиональная гордость. – Напали, самым натуральным образом. Очень уж приглянулась им беловолосая женщина в коротком платье…
– В коротком платье? – вдруг оживился Иеремия. – Проше пана, оно что, даже не прикрывало ступню?
Я мысленно досчитал до пяти, героическим усилием перебарывая желание расхохотаться ему в лицо.
– Нет, ясновельможный княже… Оно было… э-э-э… примерно досюда… – Чувствуя некоторое смущение, я на собственном бедре показал примерную линию «прикрытия».
Иеремия сделал судорожное глотательное движение, точно подавился куском пищи. Потом его глаза округлились, а челюсть слегка обвисла.
– Проше ясновельможного князя… – торопливо начал я объясняться. – Дело в том, что в наше время такая женская одежда вовсе не считалась… э-э-э… нескромной, тем более – упаси боже! – бесстыдной. Двадцать первый век все-таки… – Я смущенно развел руками, всем видом давая понять: ну что с этих дикарей из третьего тысячелетия возьмешь!
– Не могу поверить! – решительно заявил князь. – Чтобы какая-нибудь почтенная пани, или панна, могла дойти до таких пределов безнравственности! Ходить, выставляя напоказ… – Он внезапно осекся, и его щеки порозовели. Будто внезапно подумал о чем-то… ну, совсем не подобающем благородному шляхтичу, имя которого известно всей Европе.
– Тем не менее это так, проше ясновельможного…
Вишневецкий, щеки которого медленно, но неуклонно принимали все более темно-розовый оттенок, вдруг быстро обернулся по сторонам. Словно желал лишний раз убедиться, что мы в этом зале одни.
– Послушайте, пан Анджей… – В его голосе отчетливо смешалось смущение со жгучим любопытством. – А что они… Кх-м! Я хотел спросить… О Матка Боска!
– Я весь внимание! – заверил я, приняв самый внимательный и серьезный вид. – Ясновельможный князь может спрашивать меня о чем угодно, постараюсь ответить так полно и точно, как только смогу.
Иеремия, удивительно похожий в эту минуту не на грозного полководца, а на шкодливого ученика, замышляющего какую-нибудь проказу, тихо произнес – буквально через силу, выдавливая каждое слово:
– Не из праздного любопытства, а только… Скажите, какое… э-э-э… белье носили дамы в вашем двадцать первом веке? Пусть пан не подумает ничего дурного, просто уланы нашли в степи одну вещицу… Кх-м!!! Ох, грехи наши тяжкие! – Он торопливо перекрестился, что-то беззвучно прошептав.
Теперь я чуть не выпучил глаза, и моя челюсть лишь случайно не отвисла. Блин горелый, это же надо было так проколоться! Забыть про порванные трусики Анжелы, оставить их на том месте! И это профи, привыкший не оставлять улик!!! Позор…
«Стареешь, Андрюха. Теряешь квалификацию!» – не утерпел противный внутренний голос.
Я мысленно послал его во все пришедшие на ум места. И в те, до которых можно было рукой дотянуться, и в гораздо более дальние…
Так-с, и что теперь ответить Вишневецкому? Может, уж сразу – рассказать про стринги? А для пущей наглядности потребовать чернильницу, перо, лист бумаги и нарисовать?!
«Не вздумай! Его удар хватит!!!» – возопил перепуганный голос.
Глава 12
«Солдат должен уметь делать все. Боец спецназа – тем более!» – это правило в меня вбили накрепко.
Правда, моим наставникам и в голову не пришло бы задумываться над вопросом: входят ли в понятие «все» рассуждения о сугубо дамских вещах. Вроде дамского белья… Но – отступать было некуда. Взялся за гуж… или назвался груздем… или перенесся черт-те на сколько лет назад, – теперь не жалуйся.
«Спокойно, Андрюха! Что ты краснеешь, как девственник перед первым разом! – снова не утерпел ехидный голос. – И видел эти вещички, и сам снимал… Не робей, прорвемся. Только не увлекайся, пожалей человека! Тебе еще нужно к нему в советники попасть».
Я мысленно заскрежетал зубами, вновь отправив его по уже названному маршруту. С пожеланием хорошо выучить разницу между понятиями «видеть» и «рассказывать». Потом глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, и начал свою лекцию…
Честное слово, не увлекался! И, более того, очень польстил моим современницам. Они все сплошь вышли у меня застенчивыми скромницами, признавали только размер макси – простенькие глухие шортики (в крайнем случае, плавочки) и точно такие же простенькие бюстгальтеры на широких лямках, закрывающие все, что можно и даже нельзя. Исключительно из экологически чистых материалов, без следов какой-либо синтетики. Само собой, все – абсолютно непрозрачное, без каких-либо рюшечек, кружавчиков, прозрачных сеточек, косточек и прочих игривых деталей, столь милых женскому (да и мужскому тоже, чего скрывать) сердцу. О всяких мини, тем более, упаси боже, стрингах, я даже не заикался. Равно как промолчал и о загораниях топлес либо нудистких пляжах.
Тем не менее к концу моего познавательного рассказа князь был похож на человека, которому явилось привидение. А если бы я еще увлекся, рассказав про конкурсы красоты, стриптиз и тому подобные штуки… Да, дело могло бы закончиться инфарктом!
– Матка Боска! – еле выговорил потрясенный Иеремия, когда я наконец-то умолк. – Спаситель, помилуй нас и сохрани! Это же просто… Какое счастье, что я не дожил до этих времен! Господу впору снова устраивать всемирный потоп! Ох, прости меня, грешного… – Князь истово закрестился.
Я почтительно молчал, снова напустив на себя невинно-ханжеский вид.
– Пан Анджей! – вдруг встрепенулся князь, повернувшись ко мне. – Раз уж я сам завел об этом разговор… Скажите честно, как подобает мужчине, сколько мне еще отпущено жизни?
Вот этот вопрос, признаться, меня изрядно смутил. Может, обмануть? Правду-то он все равно не узнает…
– Ну же, я жду! – слегка повысил голос Вишневецкий. – Или пан боится не угодить мне ответом?
Нет уж, почтеннейший. Чтобы меня напугать, нужно нечто большее, чем ваше недовольство…
– Проше ясновельможного князя, совсем недолго, увы… Ваша жизнь должна оборваться в августе тысяча шестьсот пятьдесят первого года, вскоре после победы под Берестечком.
Я снова мысленно аплодировал этому человеку, восклицая: «Молодец!» Даже имея железные нервы, невольно содрогнешься от мысли, что тебе – зрелому, совсем еще не старому человеку, любимцу судьбы, богачу и прославленному полководцу – осталось жить чуть больше трех лет. В сущности, всего ничего. Тут впору либо разъяриться, проклиная злую судьбу, либо впасть в глубокую депрессию: «Ну почему именно я?!» А князь… Нельзя сказать, что это его вовсе не взволновало, но он прежде всего начал интересоваться, что это была за битва и каковы были силы с обеих сторон. Узнав же, что войско Хмельницкого, хоть и главным образом благодаря очередному «финту» крымского хана, больше похожего на прямую измену, понесло тяжелейшие потери, Иеремия пришел в неописуемый восторг:
