Я – Товарищ Сталин 5 (СИ) - Цуцаев Андрей
В Асакусе Танака вошёл в маленькую комнату над лавкой, торгующей лапшой. Здесь пахло соевым соусом и слегка подгоревшим рисом. Он запер дверь, зажёг керосиновую лампу, чей тусклый свет отбрасывал дрожащие тени на стены, и сел на татами, доставая из кармана серебряный портсигар. Его пальцы дрожали, когда он зажигал спичку, и он тихо выругался, пытаясь успокоить нервы. Акико была их единственным шансом, но её осторожность могла всё разрушить. Он выпустил дым, глядя на тени, танцующие на стене. Записка, которую он передал Акико, содержала краткое изложение их доводов: данные о советских войсках в Маньчжурии, о неготовности японского флота, о риске американских санкций, которые уже душили экономику, заставляя цены на рис и уголь взлетать. Если Хирота прочтёт её, он может задуматься. Но если Акико работает на Кэмпэйтай или если записка попадёт не в те руки, их усилия окажутся напрасными, а их жизни — под угрозой.
Танака лёг на татами, не раздеваясь, и закрыл глаза, но сон не шёл. Он думал об Акико — её холодных глазах, её улыбке, которая скрывала больше, чем показывала. Он знал, что она не просто певица. Её связь с Хиротой делала её мишенью для Кэмпэйтай, но также и важным звеном в их плане. Он должен был найти способ убедить её, но как? Дарить цветы и говорить комплименты было недостаточно. Ей нужно было что-то большее — доверие, гарантии или, возможно, нечто, что заставило бы её почувствовать себя частью их борьбы. Он вспомнил её голос, её песни о любви и потере, и подумал, что, возможно, в них скрывается ключ к её душе. Может быть, она потеряла кого-то в Маньчжурии, как и многие другие, чьи жизни были перемолоты машиной войны? Может быть, её холодность — это маска, за которой скрывается боль?
На следующий день Танака вернулся в Гинзу, но не в чайный дом. Он отправился в маленький храм у реки, где, по слухам, Акико иногда молилась по утрам. Храм был старым, с покосившейся черепичной крышей и замшелыми каменными фонарями, чьи основания поросли лишайником. Танака ждал у входа, спрятавшись за деревом сакуры, чьи ветви слегка покачивались на ветру. Когда Акико появилась в простом сером кимоно, без макияжа, она выглядела моложе, почти обычной женщиной, а не звездой Гинзы. Она зажгла благовония, их дым поднимался к статуе Каннон, и опустилась на колени, сложив руки в молитве. Танака шагнул вперёд, кашлянув, чтобы привлечь её внимание, стараясь не спугнуть её.
— Госпожа Акико, — сказал он тихо, — я не хотел вас беспокоить. Но я должен знать, прочли ли вы записку.
Она обернулась, её лицо было спокойным, но глаза вспыхнули раздражением.
— Вы настойчивы, господин Танака, — сказала она, вставая и отряхивая кимоно от невидимых пылинок. — Я прочла вашу записку и сожгла её, как вы просили, если она мне покажется пустой. Что ещё вы хотите?
Танака почувствовал, как его сердце сжалось, но он не показал этого. Он сделал шаг ближе, понизив голос, чтобы его не услышали паломники, проходившие мимо с корзинами для подношений.
— Я хочу, чтобы вы передали эти слова человеку, который был вчера в зале. Он должен знать правду. Япония на краю пропасти, и только он может её спасти.
Акико посмотрела на него, её глаза были тёмными, как река Сумида ночью, и такими же непроницаемыми.
— Вы думаете, я не знаю, что такое риск? — сказала она, её голос был холодным, но в нём дрожала едва уловимая боль. — Я певица, а не шпион. Если я сделаю то, что вы просите, Кэмпэйтай найдёт меня. И вас. Уходите, пока нас не заметили.
Она повернулась, чтобы уйти, её шаги были лёгкими, но решительными. Танака схватил её за руку, чувствуя, как её запястье напряглось под его пальцами.
— Акико, — сказал он, впервые назвав её по имени, его голос был полон убеждённости, — я знаю, что вы боитесь. Но если мы ничего не сделаем, война поглотит нас всех. Вы можете спасти тысячи жизней.
Она выдернула руку, её лицо побледнело, а глаза вспыхнули гневом.
— Не трогайте меня, — прошипела она. — Я подумаю. Но если вы ещё раз появитесь так близко, я позову охрану. И не думайте, что я не сделаю этого.
Танака отступил, поклонившись, его лицо оставалось спокойным, но внутри он чувствовал, как надежда ускользает. Дойдя до реки, он остановился, глядя на падающие лепестки, которые кружились на воде, словно крошечные лодки. Он достал ещё одну сигарету, чиркнул спичкой и замер. В отражении воды он заметил фигуру в пальто, стоявшую на другом берегу, её силуэт был едва различим в утреннем тумане. Его рука дрогнула, спичка погасла. Танака бросил её в реку и ускорил шаг, сворачивая в переулок.
Вернувшись в Асакусу, Танака заперся в конспиративной квартире и сел у окна, глядя на узкую улочку, где дети играли в мяч, а старуха в кимоно подметала крыльцо. Его мысли кружились вокруг Акико. Она была их последней надеждой, но её страх и осторожность делали её непредсказуемой. Он достал портсигар, но, вместо того чтобы закурить, просто крутил его в руках, чувствуя холод металла. Каждый шаг был игрой со смертью, но он не мог остановиться. Хирота должен был получить их послание, иначе всё, ради чего они рисковали, будет потеряно.
Глава 7
Утро 15 апреля 1936 года в Берлине было хмурым, словно город накрыло тяжёлым серым покрывалом. Низкие тучи цеплялись за шпили кирх и крыши старых домов на Тирпицуфер, а мелкий дождь тихо барабанил по окнам, оставляя размытые следы на стёклах. В штаб-квартире Абвера, в своём кабинете, Ханс фон Зейдлиц сидел за столом, окружённый тишиной, нарушаемой лишь скрипом пера да далёким гулом утреннего города. На столе лежала стопка отчётов по Литве, но взгляд Ханса скользил по строчкам, не вникая в их смысл. Его мысли были поглощены лабиринтом страхов и подозрений, которые с каждым днём затягивали его всё сильнее.
Кабинет был небольшим, но строгим, с тяжёлыми шторами, закрывавшими серый свет берлинского утра. На стене висела карта Восточной Европы, усеянная пометками, а на полке стояли книги, среди которых потрёпанное издание «Фауста» Гёте служило ключом для расшифровки сообщений. Ханс бросил взгляд на книгу, и холод пробежал по спине. Последнее задание — фотографирование документов об агентах в Москве — всё ещё тяжёлым грузом лежало на его совести. Теперь он ждал нового приказа, зная, что ОГПУ не даёт передышки.
Последние недели превратились в бесконечную игру на грани фола. Разговоры с Фридрихом Мюллером и Куртом Шмидтом, его коллегами в Абвере, приобрели тревожный оттенок. Мюллер, с его сухой педантичностью, задавал вопросы о последних отчётах Ханса, будто выискивая подвох. Его тон оставался ровным, но за очками в тонкой оправе скрывался взгляд, который, казалось, видел больше, чем следовало. Шмидт был менее сдержан: его случайные замечания о верности долгу и бдительности звучали как предупреждения, замаскированные под дружескую беседу. Абвер под руководством адмирала Вильгельма Канариса был местом, где доверие было редкостью, а интуиция Канариса замечала малейшие изменения в поведении подчинённых.
Ханс откинулся в кресле. Пальцы нервно постукивали по краю стола. Он пытался сосредоточиться на бумагах, но в голове крутился один вопрос: как долго он сможет ходить по этому тонкому льду?
Он вспоминал Клару, её тревожный взгляд, когда он уходил из дома утром. «Ты выглядишь усталым», — сказала она, и её голос был полон беспокойства. Ханс поцеловал её в лоб, пробормотав что-то о срочных делах, но её глаза, полные невысказанных вопросов, преследовали его. Дети, игравшие в гостиной, их звонкий смех — всё это напоминало о том, ради чего он рисковал. Он хотел спасти их будущее, спасти Германию от безумия, но с каждым днём эта цель казалась всё более призрачной. Клара была его опорой, но правда, которую он скрывал, была слишком опасной, чтобы делиться ею даже с ней.
Утренние часы тянулись медленно. Ханс перебирал отчёты, делая заметки, но мысли постоянно возвращались к его тайной деятельности. Он знал, что гестапо не спит, и их интерес к Абверу был не просто формальностью. Они искали предателей, и его связь с ОГПУ делала его главной мишенью. Он пытался представить, как будет отвечать на их вопросы, как объяснит свои действия, если они начнут копать. Каждый отчёт, каждый разговор с коллегами казался проверкой, и Ханс чувствовал, как его маска спокойствия истончается.
