Самый жаркий день (СИ) - Березняк Андрей

– Указ отменить можно, – смутился Иван.

Горчаков в который раз уже уронил лицо в ладони. Он – обладающий умом воистину государственным – такие слова принимал кривясь, словно от зубной боли.

– А то, что Константин Павлович сам не желает править, а? Заставили бы?

– Во благо России…

– Да срать он хотел на благо России! – буквально взорвалась я. – Я сейчас крамолу скажу, но Великий Князь во многом глуповат, не сдержан, дурно воспитан. Вот только когда дело о его жизни, проявляет звериную предусмотрительность! Вы его силком на трон не затащите, ему покушение в Михайловском до сих пор в кошмарах снится! Он счастлив в браке со своей полькой и ничего более не желает.

– Думаете, ему не делали предложений об отложении Царства Польского от России? – раздался новый голос в зале.

Тимка, стоящий в дверях, посторонился и вежливо поклонился вошедшему графу Аракчееву. Алексей Андреевич наслаждался произведенным от своего появления эффектом. По своему обыкновению он был в полном мундире, с орденами, сапоги начищены для зеркального блеска. Я подняла бровь, как бы спрашивая: какими судьбами. В ответ получила лишь снисходительную усмешку: служба такая.

Бывшие лицеисты в некотором потрясении встали и изобразили поклоны. Аракчеев же прошел к столу и, не спрашивая разрешения, сел. С улыбочкой, от которой многим становилось едва ли не хуже, чем от моего озарения. Вот и три товарища притихли.

– Делали, и не раз. Да вот не хочет Константин сам править, ни в какую. Господь милосердный, ну почему же такими дураками Россия полна? – воздел очи к потолку граф. – О, Александра Платоновна, новая люстра?

Я и сама с удивлением посмотрела вверх, как и все остальные. Ну да, бронзовое произведение искусства под античность, как это сейчас модно, на пять рожков, в которые Танька ежевечерне вставляет новые свечи. Для того у нее есть небольшая лесенка.

Вот ведь! Сбил этим дурацким паникадилом всех с мыслей и настроя!

– Какими судьбами, Алексей Андреевич, – мило спросила я.

– Да все теми же, Александра Платоновна. Город весь взбаламучен. Император умер, по столице всякие слухи гуляют, да разные люди воду мутят. И к Вам добрались, – граф показал на притихшего Пущина. – Про Спиридонова знаю. Соболезную, знаю, как дорог сей пристав Вам был. Да и человек добрый, признаю.

Я кивнула с благодарностью.

– Лунин и Бурцев, – утвердительно сказал Аракчеев. – Оба виновны, но надо установить, кто именно нанес смертельный удар. Тебе известно это?

Пущин не знал. Я ощущала, что он и в самом деле ничего не ведал об убийстве, для него стремительно развивающиеся события предстали неожиданным кошмаром. Даже я своим талантом тут не смогла бы помочь, но вмешался Гриша.

Ох, удивляет он меня все больше.

– Лунин и Бурцев, – спросил он Ивана, – кто из них левой рукой привычнее владел?

Граф с интересом посмотрел на моего охранника: к чему такой вопрос. И Григорий пояснил, что Спиридонова ударили со спины и слева, и объяснить это можно только одним – убийца является прирожденным левшой. Уж больно складный получился укол, хотя он бы поостерегся задевать яремную вену, из которой крови выльется столько, что хоть таз подставляй. На столь беспардонные слова я поморщилась, но возмущаться не стала, все же Гриша не был Николаю Порфирьевичу другом или близким знакомым, а рассуждал сейчас о преступлении, словно отстраняясь от него.

О том, был ли кто из злодеев левшой, Пущин сказать не мог, однако зрачки мои сузились, и бывший мой ученик провалился в воспоминания, из которых выскочил, держась за больную голову.

– Бурцев! Он даже игристое шуйцей[3] принимал!

Аракчеев кивнул и снова спросил:

– Что знаешь о пассажире «Саванны»?

Иван умоляюще посмотрел на меня. Озаряться ему больше не хотелось, все же не самые приятные ощущения после моего Света остаются. Название пироскафа он слышал, конечно – корабль приметный, но никогда в делах общества оно не поднималось, да и об англичанах неких он узнал только сегодня.

У меня сложилось мнение, что Пущина его товарищи по политической борьбе держали исключительно для количества и возможных связей. Никаких крамольных разговоров при нем не велось, сам он принимал соратников за таких же восторженных идеалистов – по подобию своему.

Граф, выслушав все до конца, какое-то время молчал, глядя на Ивана. Очевидно, некое решение он принял, потому что претензии к подпоручику он снимает.

– Так и отпустите? – изумилась я.

– Дурака судить – только славу ему делать, – отмахнулся Аракчеев и перевел тяжелый взор на Пушкина.

Александр нервно заерзал на стуле. «Только не надо в окно опять!» – подумала я. А то ассоциации с людьми, прыгающими с высоты сквозь стекло, у меня самые паршивые.

– Ну что ж, Александр Сергеевич. Давайте-ка с Вами поговорим.

Пушкин посмотрел на Горчакова, но тот развел руками: мол, сам в коровью лепешку сознательно наступил, сам сапоги свои и чисти.

– В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон: кинжала Зандова[4] везде достоин он, – процитировал Аракчеев эпиграмму на себя, бродившую по столице.

– Это не я! – взбеленился Саша. – Знаю, что мне приписывают, но я к этим виршам отношения не имею[5]!

Алексей Андреевич, который несмотря на давнишние предупреждения бунт в Чугуеве проморгал и допустил, сверкнул глазами, и продолжил:

– Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он — друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он ? Преданный без лести,

Бляди грошевой солдат!

Здесь Александру ответить было нечего. О том, что этот шедевр вышел из-под его пера, знали, наверное, все в Петербурге.

– На дуэль вызовете? – мрачно спросил Пушкин.

– Юноша, мне с Вами стреляться не по чину. Если кто под мое неудовольствие попадает, то недовольным в итоге остается он, а не я. Мне ничего не стоит уничтожить Вас одним приказом, без этих романтических сцен. Прощаю я Вам этот пасквиль только потому, что Варваре он очень понравился.

Я сначала не поняла, а потом принялась хохотать. До слез.

Саша ведь под блядью имел в виду Настасью Минкину, что называет себя Шумской – крепостную девку, ставшую любовницей графа. Естественно, «городскую» пассию Аракчеева Пукалину такое поименование соперницы несказанно порадовало. Аракчеев осуждающе покашлял, догадавшись о причинах моего веселья, остальные остались в неведении.

– Я… – начал было бормотать Пушкин, но граф его прервал.

– Павлу Петровичу тоже сей опус понравился, хохотал не меньше Александры Платоновны, даже повелел передать, чтобы писал еще. Но вот будущий Император таким чувством юмора не владеет, поэтому совет Вам, молодой человек: придержите свой поэтический талант, иначе воспевать будете красоты тобольской природы при самом счастливом случае.

Сашенька смутился, пустился в извинения, но Алексей Андреевич отмахнулся от него, как от надоевшего комара. Пушкина даже стало немного жаль: одно дело в модном салоне хлесткую эпиграмму читать, но совсем по-другому это выглядит, когда жертва твоей поэзии предстает прямо перед тобой, сверкая чинами и наградами.

Аракчеев встал и попросил меня выйти вместе с ним в коридор для более приватного разговора.

– «Саванна» прибывает через три дня. Кампанию по задержанию неприятеля буду организовывать я лично.

– Почему не Тайная полиция? – удивилась я.

– Сложилась неприятная ситуация, совсем неприятная для такого момента, – объяснил граф: – Ростопчин уходит, и его распоряжения исполняются… не самым должным образом. А Бенкендорфа еще не принимают как начальство, и он не держит своих подчиненных в надежной узде. Поэтому приходится мне всех держать в бодром расположении духа и служебном рвении. Так что приезжайте завтра к трем пополудни ко мне на службу, там и будем решать.

– Я буду участвовать?