Самый жаркий день (СИ) - Березняк Андрей

– Скажи, Иван, что произошло вчера в доме Лунина?

Пущин дернулся снова, но выдавил из себя ответ:

– Мы собрались на чаепитие. Михаил Сергеевич созвал общество для обсуждения срочного известия о смерти императора… хотя он собирал всех еще до этой новости. Вчера приглашение прислал.

– И часто вы так собирались у него?

– Н-нет, – помотал головой Иван. – Последний раз два месяца назад меня звали. В этот раз он написал, что будут важные события, что его друзья обещают помощь в нашем деле, и это надо обсудить.

Я переглянулась с Григорием, и тот кивнул, соглашаясь с моим невысказанным предложением.

– То есть вы там обсуждали, как меня – твоего учителя – будут убивать?

Теперь Пущин позеленел лицом, его ужас я ощутила без озарения. Мысли о том, что он может быть причастен к смерти любимой его однокашниками Александры Платоновны, Иван не допускал, ведь даже предположение о такой возможности навсегда вычеркнет его из списков друзей среди всех выпускников Лицея. Вон и Пушкин раскрыл рот в изумлении, а Горчаков внимательно смотрит на товарища, шевеля при этом губами какие-то ругательства.

– Нет! Что Вы! Я никогда бы на это не пошел! Ни о чем таком речи и не было!

– А я вот сегодня при обыске обнаружила в том проклятом доме письмо от своего английского недруга, где он прямо говорит о том, что некую светловолосую барышню-освещенную необходимо смахнуть из жизни, чтобы не мешала на пути к прогрессу и народному счастью, – в голосе моем ехидства было через край.

– Я бы никогда… – вновь пролепетал Пущин. – Вас… я к Вам со всем уважением и любовью!

– А если не меня? – спокойно спросила я, хотя внутри все кипело, словно в котле паровозном. – Других можно жизни лишить за счастье народа?

Иван только собрался ответить, но посмотрел на товарищей и промолчал. Если наш поэт еще мог бы увлечься рассуждениями о достойности цели средствам ее достижения, то подающий надежды камер-юнкер, которому пророчили блестящую карьеру дипломата, стал еще более мрачным. Очевидно, что волновало его не возможное влияние дружбы с преступником Пущиным на службу у графа Нессельроде, а само допущение Ваней такого злодейства.

– Нет, Александра Платоновна, негоже на чужой беде счастье строить, – снова опустил глаза Пущин. – Признаю, что такие разговоры ходили в обществе, но для меня это как…

– Игра? – подсказала я.

– Да! – вцепился в подсказку Иван, не понимая, что это словесная ловушка.

– Вот и доигрался ты до убийства! Николай Порфирьевич Спиридонов, старший пристав, которого за честность и доблесть уважали даже мазурики с Сенной! Пожалованный в дворянство указом Павла Петровича за доблесть и мужество в страшном деле, где он не побоялся вступить в бой с темным отступником!

Пущин освещенным не был, а вот поэт шумно выдохнул. Пусть я и преувеличила роль дяди Коли в схватке на улице Колтовской, но слухи о некой оказии с адептом Мрака по столице ходили. Истово верующий манихей Пушкин схватился за рубаху, под которой у него висел фаравахар. Я же продолжила уничтожать Ивана.

– У него осталась безутешная жена и совсем крохотный ребенок, который никогда не вспомнит отца. Только потому, что неким борцам за волю народную он перешел дорогу. Или ты скажешь, что доля его такая была, коль он был полицейским? – Пущин замотал головой, но я не собиралась отпускать его. – Ну так вот два года назад был убит мелкий дворянин Пантелеймон Колемин, просто за то, что была у него вещь, нужная для осуществления заговора, – опять я перечернила тучи, но Иван о том знать не мог. – Или через несколько дней вот в этому доме, на этаж выше, – мой палец показал в потолок, – я пряталась за поваленным столом от пуль, которые в меня посылали Павел Иванович Пестель и его сообщники, стреляя по ним в ответ. Просто потому, что мешала их планам осчастливить всех сирых и убогих. Достойная цель ведь и это оправдает, да?

Горчаков и Пушкин оказались совсем ошарашены и смотрели на Пущина теперь совсем по-другому. Все же есть пределы фронде, модной среди молодежи. Смерть невинных становится испытанием, и большинство не готовы даже оправдывать ее, не то что соучаствовать.

– Рассказывай, как дело было, – велела я Ивану.

– Предать товарищей? – вдруг с вызовом огрызнулся он.

Тимка сменил позу, отстранившись от двери, и показалось, что готов он кинуться на меня, дабы удержать от скорой расправы над вчерашним лицеистом. Наверное, в лице моем было что-то эдакое, что даже Горчаков слегка отодвинулся.

Я же вскочила, оперлась руками на стол, склонившись над ним в сторону Пущина. И с трудом удержалась, чтобы всем своим талантом озарить его так, что он будет пускать слюни на полу, поскуливая от страха. Но нет, ни капли Света не исторгла, сдержалась.

– Предать товарищей? Ты, надежда России, не осознаешь, в какую кучу навоза вляпался начищенным сапогом? Тебя отправят на каторгу, и никто! никто не пожалеет! Даже друзья отвернутся! Если бы ты участвовал в покушении на Императора, то кто-то назвал бы тебя героем, но что ты скажешь Сашам, – я показал на Пушкина и Горчакова, – которые будут стоять над моим гробом перед тем, как его закопают, а?! А что скажешь потом в комиссии Сената, когда тебя будут судить за сговор с англичанами?

Я замолчала и протяжно выдохнула, стараясь успокоиться. В зале воцарилась тишина, которую нарушало только постукивание пальцев камер-юнкера Горчакова по деревянному краю стула. Пушкин выглядел обескураженным и на Пущина смотрел с какой-то детской обидой и разочарованием.

– Говори, Ваня, – сказал вдруг Горчаков. – Многое проститься может, но здесь ты перешагнул грань дозволенного. Хочешь сохранить дружбу мою – докажи прямо сейчас и здесь, что не задумывал ты зла. Есть вещи, которые нельзя прощать, и это не только смерть Александры Платоновны. Если правда то, что отступники были замешаны…

Александр вопросительно посмотрел на меня. Я достала свой фаравахар и поцеловала его, дав таким образом клятву своей верностью Мани и Свету. Он кивнул и снова повернулся к Пущину.

– Есть законы человеческие, которые преступать не следует, даже рази великой цели. Но есть и законы мироздания, которые нам Господом даны и пророком его. Я знаю, что ты христианин, – пресек он попытку Вани возразить, – но темные отступники – они, сиречь, слуги Сатаны, готов ты с ними сделку совершить, погубив душу свою?

Пущин помолчал какое-то время и все же начал говорить.

Итак, Спиридонова он вчера видел, но так и не понял, что за господин заявился на собрание общества, и почему его не хотел отпускать Лунин: ведь пристав постарался ретироваться, увидев столько людей. Но хозяин дома вместе с Бурцевым просто вцепились в него и не выпускали. О том, что Николай Порфирьевич оказался убит, Пущин узнал только сегодня, когда услышал разговор в прихожей квартиры в доме на Мойке, где полицейские требовали выдать им молодого барина. Дворецкий все понял верно и посетителей у входа задержал бесконечным повторением «Никого нет-с!», а Иван тем временем выскочил по черной лестнице. Он тут же побежал к другу Горчакову, справедливо решив, что все товарищи по обществу сейчас будут не лучшей компанией. У того в гостях оказался и Пушкин, который и предложил стремглав мчать к графине Болкошиной, которая вхожа к Императору, пусть и почившему. Друзья рассудили, что и наследник к ее словам может прислушаться.

О самих собраниях Пущин поведал мало полезного. Да, встречались у отставного офицера Лунина, обсуждали несправедливость текущего положения дел в стране и искали пути, как жизнь народа улучшить. Иван об этом принялся рассказывать с жаром, но скоро смутился, услышав мои даже не возражения, а просто мысли в противовес его идеям. Мне было не сложно развеять юношеский пыл. Все это уже было – с Павлом Пестелем. Вот это был враг! Его политические памфлеты от детского лепета лицеиста отличались строгостью построений, продуманностью и безмерным цинизмом. Эти хоть до конкретных планов убийства Государя не дошли.

– Как вы собирались заставить Николая отречься? – спросила я. – С чего вы взяли, что он пошел бы у вас в поводу? И как Константина короновать собирались, если он прав на трон не имеет?