Солнечный зайчик. Шанс для второй половинки (СИ) - Ежов Сергей Юрьевич

Смешные люди! Авторам попаданческих произведений почему-то не приходило в голову, что Советский Союз, в отличие от Запада, поднимал уровень жизни ВСЕХ своих граждан. Уровень жизни высококвалифицированного рабочего или колхозника, отличался от уровня жизни директора завода не в десятки раз, а совсем немного. А повысить свою квалификацию мог любой. Более того: советская система настойчиво требовала от каждого расти в своей профессии. Рабочие, инженеры, администрация и дирекция заводов и фабрик жили в одних домах, одевались в одних магазинах, на зарплату одного порядка. Разница в уровне обеспечения начиналась с уровня райкома крупного города и обкома, но и эта разница была не в несколько порядков, а всего-то в два-три раза. Скажем, если высококвалифицированный рабочий жил в двух-трёхкомнатной квартире, то директор предприятия в своей квартире, полученной по тем же нормам, имел дополнительно отдельную комнату под кабинет, и ни метра больше. А дом председателя колхоза или директора совхоза от домов односельчан не отличался вообще ничем! Да, имелись дачи у академиков и крупных конструкторов, но… вы их сравнивали с загородными домами современных бизнесменов даже средней руки? Не смешно? Или продуктовые пайки начальства — со шпротами, сайрой и колбасой? Точно такие же пайки выдавались и простым работягам, разве что малость пореже. Икра и крабы? А кому они были нужны? Я прекрасно помнила детство, когда нас в детском саду пичкали этими деликатесами, а дети плохо ели — надоело. Я и сейчас икру и крабов не ем.

И вообще, попаданцам, и людям в массе своей как-то не приходило в голову, что СССР они сравнивают только с самыми высокоразвитыми странами мира. А уровень своего достатка — с уровнем жизни привилегированной части населения высокоразвитых стран. Да и вообще, оценивая чужую страну по парадной витрине, по туристическим маршрутам, они сравнивали её с отечественной глубинкой, и сравнение, естественно было не в пользу глубинки. А почему бы, не прогуляться по Гарлему и арабским кварталам Парижа, и делать выводы только после этого?

Но куда важнее вопрос: а я, став попаданцем, хочу ли спасать СССР? Прислушался к себе… Нет, не особенно. СССР развалился в силу коллективного попущения: мы все стали жадными, тупыми и равнодушными. Мы все захотели ходить в ярких тряпках, сладко жрать, ездить на иномарках, и, если всё это за чужой счёт — так пусть будет хуже тому, за чей это счёт. Лоху! Тогда мы не знали, что лохи — это все мы.

Отвратительная, крысиная психология, но к концу восьмидесятых годов, эта крысиная психология, внедрилась в большинство голов моих сограждан. Здесь, в семидесятом году, её ещё нет, хотя кое-где крысиные глазки проглядывают через глаза начальства и интеллигенции.

У меня нет возможности выйти на кремлёвских небожителей, чтобы предупредить их о грядущей катастрофе. Что ещё важнее — я не верю практически никому из высшего слоя Политбюро ЦК КПСС, просто потому что не вижу там большевиков. Есть там социал-демократы, в самом похабном смысле этого слова, есть много селюков 31, дорвавшихся до власти, но нет большевиков. У меня нет сил бороться с системой: на службе государства сотни тысяч сотрудников КГБ, и почти поголовно руководство этой конторы — крысы. Крысами стали и многие сотрудники КГБ. Может быть, и есть там достойные люди. Конечно же они есть, и немало, но… не уверен. Не встречал. А крысы сожрут меня, едва я проявлю себя, причём сожрут больно, и будут жрать долго — пока не выведают у меня всё до мельчайших подробностей.

Не хочу такого: если крысы доберутся до моих мозгов, моя страна умрёт гораздо раньше, и не будет у неё никакого второго шанса, что вроде бы забрезжил к двадцатым годам двадцать первого века.

Решено: я тихонько поживу для себя, когда страна начнёт рушиться, уеду куда-нибудь на остров в Эгейском или Адриатическом море. Буду там доживать свой век… как обыкновенная ноурусская крыса, разве что не в Лондоне.

Уже к вечеру меня, в изоляторе, пришли проведать мама, отчим и Ленуська. Мама накинулась на меня буквально с порога:

— Ты зачем, кровопивец, в горящий дом полез? А если бы, то бревно тебе на башку сверзилось, ты подумал?

— А чего там думать, я же успел. Да и человека надо было спасать, не бросать же его? Сгорел бы заживо, в самом деле.

— Пусть бы кто другой лез!

— Мамочка, там только Сашка Цаплин был, но он такой здоровенный, в окошко не протиснулся.

— А в дверь?

— Ма, дверь была заблокирована. И вообще, мамуля, как ты можешь говорить, если сама меня учила, как надо правильно поступать.

— Ну, мало ли я глупостей говорю!

И мама обрушила на меня целый водопад обвинений во всех мыслимых и немыслимых грехах, а мне осталось только кивать и покаянно вздыхать. Мало-помалу мама иссякла, я был расцелован, облит слезами и, в конце концов, прощён.

— Ну, как лежится, как отдыхается? — иронически спросил отчим.

Я-то вижу, что за его иронией скрывается нешуточная тревога. Спасибо, батя, твоя поддержка мне очень важна! И я благодарно жму его руку. Глаза отчима влажнеют. Мать молчит, только внимательно рассматривает меня заплаканными глазами. Ленуська выглядывает из-за материнской спины, и помалкивает.

— Извините за беспокойство, мои дорогие и любимые родные. А у меня всё нормально. Доктор сказал, что у меня простой косой перелом, скоро выпустят. Максимум — через неделю.

Отчим откашлялся и сказал явно не то, что собирался:

— Тебе тут ничего не надо, сынок?

— Надо, папа. Сделай мне, пожалуйста, костыль.

— Запросто! А эти чем тебе не нравятся? Вроде бы новые.

— Видишь ли, папа, эти костыли из стальных трубок, а мне хотелось бы полегче, из дюраля. Кроме того, эти костыли подмышку, а я бы хотел с локтевым упором.

— Что это за чудо такое? Никогда не слыхал.

— Ленуська, там на столе лежит тетрадь и карандаш, передай мне пожалуйста!

Сестренка метнулась к столу и передала мне просимое. Я принялся рисовать, попутно поясняя:

— Вот смотри: это телескопическая трубка, для регулировки под рост, а вот тут упор под руку. А вот это упор под локоть. Вот в этом месте трубка должна быть изогнута, ну там определитесь под каким углом: должно быть удобно держать, опираясь стоя. Ручку и локтевой упор лучше обтянуть чем-то упругим, например, пористой резиной.

— Хм… А что, умно придумал. Вот съезжу в Курган, там и сделаю тебе в лучшем виде.

— Ты на заводе будешь делать?

— Нет, на аэродроме, в мастерских, у дядьки твоего, Андрея Ивановича.

— А у них трубогибные станки есть?

— Сынок, это авиация, там есть всё.

— Прекрасно, папа! Тогда сделай ещё костыли, немного другой формы.

И я нарисовал костыль, целиком, согнутый из единой трубки, только внизу имеющий телескопический участок, для регулировки по росту. Уж на костыли-то я насмотрелась после того, как мне в той жизни поменяли коленный сустав. Вот и получается, что по части ультрасовременных для этого времени вспомогательных устройств я большой специалист. Хм… Я там внимательно рассматривала ручные и ножные протезы, так что смогу кое-что подсказать местным эскулапам по части их конструкции.

— Эко как хитро его надо гнуть! — восхитился отец — Ну раз надо, сделаем в лучшем виде. Чем, говоришь, надо обтягивать ручки?

— Чем-то упругим, папа, вроде вспененной резины. Ну, раз будешь делать на аэродроме, то там поспрашивай, что имеется из современных материалов. Я уверен, что тебе подскажут.

— Всё, договорились. Слушай, а ежели ты бы голову сломал, то железный череп себе придумал бы? — засмеялся отчим

— Вова, что за глупые шутки? — возмутилась мама.

— Ма, не сердись, наоборот прекрасно, что папа в хорошем настроении!

— А, — безнадёжно махнула рукой мама — Вам, мужикам, всё хиханьки да хаханьки, а если бы что?

— Ну, Таюша, не видишь, что ли, сынок наш весёлый и бодрый. Вон, костыли новые изобрёл, я завтра к главному инженеру автобазы подойду, он чертежи нарисует, может статься, даже зарегистрирует. У Юрика свой патент на изобретение будет! Не шутка!