Ольга Чигиринская - Ваше благородие
— Даже если ты прав, — сказала Тамара, — Тем более, если ты прав… все не имеет смысла.
Он снова поизучал потолок.
— Нет, что-то паршиво получается. Давай еще раз…
Оклеенная велюром коробочка снова оказалась перед ней. Кольца заиграли на бархатном ложе — золотые, пузатенькие…И еще раз повторяю: это бессмысленно…
— Ну и что! — его реакция напоминала взрыв гранаты в ДОТе: снаружи все цело, только в бойницах полыхнуло и погасло… — Ну и что! Черт возьми, у нас самая бессмысленная профессия, само существование нашего государства оказалось бессмысленным, и вообще рано или поздно мы все умрем, а вселенная взорвется! Ничто не имеет смысла, по большому счету, а ты вдруг начинаешь искать его там, где он нам нужен меньше всего. Давай хотя бы попробуем, а? Ведь нам почти нечего терять.
Она вздохнула, вытащила из гнезда маленькое колечко, взвесила его на ладони, со вздохом протянула ему. Когда безымянный палец оказался схвачен золотым пояском, несколько раз сжала и разжала кулак, проверяя, удобно ли. Кольцо не жало и не соскакивало. В этом — тоже весь Арт Верещагин: выяснить заранее, да так, чтобы она не знала, размер ее пальца, продумать момент объяснения…
— Знаешь что такое зануда? — спросила она. — Это мужчина, за которого легче выйти замуж, чем объяснить, почему не хочешь.
Арт кивнул.
— Я слышал эту шутку в несколько другой модификации.
— Ты никогда не останавливаешься, пока не добьешься своего?
— Сто двадцать пятая попытка удается. Как правило,
Он протянул ей руку, чтобы она надела на палец его кольцо, оглянулся:
— Гарсон!
Подошел изысканно-любезный официант, черно-белый и тонкий, как ласточка.
— «Новосветское» и фрукты. И две свечи.
— Вас можно поздравить?
— Да! — ответил Артем.
Через минуту стол украсился двумя восковыми Вавилонскими башнями. Официант чиркнул спичкой о ноготь, на верхушках башен проклюнулись огоньки на черных стебельках. Из ведерка со льдом торчала запотевшая бутылка «Нового Света». На этом же подносе теплилась янтарем вторая бутылка — «Ай-Петри» десятилетней выдержки, того самого купажа, который на прошлогоднем первенстве мира побил «Хеннесси».
— За счет заведения, — пояснил гарсон, расставляя на столе бокастые коньячные бокалы.
* * *Зверь с двумя спинами метался по скомканному шелковому покрывалу, и огромная постель отеля «Севастополь-Шератон» была ему тесна. Зверь дрожал, стонал и вскрикивал, и затихал в последней блаженной судороге… И, вдохнув тишины, умирал, распадался надвое в шелковых синих сумерках.
Запах шалфея. Запах сухого степного лета. Она пользовалась маслами вместо духов — и в этом он тоже находил что-то особенное. Разве эти темные волосы могут пахнуть иначе? Разве можно представить себе эти серые глаза в собольей опушке ресниц — на другом лице? Разве такая женщина может носить иное имя? «Тамара» — алый бархат, серый дикий камень. Древнее, как пески Синая, как шатры Иудеи у той дороги, где Фамарь соблазнила собственного мужа, переодевшись блудницей (а вы думали, этот трюк выдумали дамочки из журнала «Вог»?).
Они познакомились два года назад на армейском рождественском балу. С первого взгляда на нее (полуоборот, темный гранатовый блеск сережек, темно-красное платье из «мокрого шелка») понял: это будет. И это будет больше, чем профилактика застоя крови в малом тазу.
После первого же танца, после минуты разговора: она. Та женщина, с которой он хотел бы каждое утро просыпаться в одной постели. Та женщина, чей цвет волос или глаз, или овал лица, или трезвый практический ум, или все это вместе он хотел бы видеть у своих детей.
Он встречался с ней два года, и никак не мог добиться ответа: а тот ли он мужчина, с кем ей хотелось бы просыпаться по утрам в одной постели?
(— Господи, ну почему ты из всего делаешь проблему? А просто трахаться ты не можешь?
— Нет, Гия. Просто трахаться я не могу.)
Он готов был добиться перевода в Качу, выдержать весь драконовский курс тренировок их коммандос, отказаться от грядущего капитанского звания, пройти via dolorosa новичка в другом роде войск, лишь бы оказаться рядом. Ты с ума сошел, говорила она, мне не нужны такие жертвы. Да какие, к черту, жертвы, а два года раз в две недели ночевать по отелям — это не жертва? Хорошо, давай поговорим об этом в следующий раз…
Артем был убежден, что здесь не обошлось без ее матери. Анна Михайловна была экономкой у Бутурлиных и принадлежала к породе потомственной врэвакуантской прислуги, в которой заискивание перед вышестоящими и презрение к нижестоящим сочетались в идеальной пропорции, как вода и спирт в хорошей водке. Она не одобряла того, что дочь пошла в армию, а не «подыскала себе хорошее место». Она не одобряла всего армейского вообще и Верещагина в частности. Может, Тамара не собиралась замуж потому, что не хотела ссориться с матерью.
Но день настал.
Правда, завтра не сулило им ничего хорошего.
Тем не менее, господа, капитан Верещагин был счастлив в этот вечер, последний вечер прежней своей жизни. Он накрепко запер дверь, за которой стояло будущее и вышвырнул ключ. Утром будущее все-таки высадит дверь прикладом, но к этому моменту все свое драгоценное настоящее Артем превратит в прошлое, целую ночь он будет превращать настоящее в прошлое, а когда закончит, завернет его в чистые холсты и положит на дно памяти, но не очень далеко — чтобы всегда можно было дотянуться, прикоснуться и наполниться теплом…
— Хочу быть подпоручиком, — вполголоса пропел он, — Хочу быть…
— Подполковником, — машинально поправила Тамара.
Он покачал головой.
— Подпоручиком. Под хочу быть поручиком…
Тамара засмеялась, провела рукой по его груди.
— Это какое-то двусмысленное предложение…
— Это совершенно недвусмысленное предложение.
— Если бы у тебя на груди росли волосы, я бы вцепилась в них, и ты бы не хватал меня за попу так нагло.
— Тебе надо было познакомиться с Князем. Когда он чешет грудь, слышно в соседней палатке. Звук такой, будто медведь продирается через малинник.
Она представила, снова расхохоталась…
— Почему ты меня смешишь?
— Мне нравится, как ты смеешься. Заметь, я постепенно приближаюсь к своей стратегической цели. Ты уже сверху…
— Не дождешься!
— Посмотрим.
— Ты можешь думать о чем-нибудь другом?
— Конечно. На Восточном контрфорсе Лхоцзе есть лавиноопасный участок. Его можно обойти, но этот путь — триста метров по вертикальной стене. Лазание на высоте — дело проблемное, и я думаю, что лучше…
— Замолчи, или я выщипаю твою бороденку по волоску.
— Как ты непоследовательна…
…Шалфей, шелк, шепот…
* * *Ну, вот мы и здесь, — в стерильно-чистой, просторной, хоть конем гуляй, ванной комнате отеля «Шератон». Верещагин чувствовал себя гунном, по ошибке попавшим в римские термы. Сидит гунн на краю ванны и снимает острейшим двойным лезвием варварскую бороду, стремясь соответствовать окружающей обстановке. Сегодня он наденет форму легионера… В том-то и закавыка, господа, что может и не надевать. Ибо сквозь дверь, сквозь балконные двойные рамы он слышит неумолчный басовитый гул, и отлично понимает значение этого низкого звука, опустившегося на сонный утренний Севастополь с небес.
Сеанс добровольной пытки — протирание одеколоном после бритья. Из зеркала смотрело почти незнакомое худое лицо. Посмотрите на это лицо и скажите — способен ли его обладатель на что-либо выдающееся? Да полноте, господа, это же Артюха Верещагин, звезд с неба не хватает, считает месяцы до отставки, потому как одержим дурацкой мыслью — нечувствительно превзойти философию. Но лямку тянет исправно, солдатики и унтера считают его командиром не то чтобы очень хорошим — ПРАВИЛЬНЫМ. Стрелок отличный, а в рукопашной не боже мой, но удар держит неплохо, на том и выезжает. Такими исконно офицерскими развлечениями, как выпивка и карты пренебрегает, и поэтому полезных контактов не завяжет никогда и карьеры не сделает. Что с него взять — интеллигент, чудак. И мало ли что он там думает про Общую Судьбу — а что он может? Да будь он хоть Юлий, мать его так, Цезарь — что может один человек против огромной империи, с которой в единодушном порыве желает слиться маленькая нахальная республика, где он имел глупость родиться?
А даже если и может — какое у него право решать за девять миллионов человек? Допустим, они хотят присоединяться — ну так и не хрен ли с ними? Какое тебе собачье дело до их дальнейшей Общей Судьбы — бери катер, сажай туда свою царицу и плыви на оном катере к такой-то матери. Чего проще?
Или у тебя есть варианты? Или ты думаешь, что послужишь к пользе Отечества? Три ха-ха. Любое выступление против СССР будет ничем иным, как коллективным самоубийством. Тебя будут писать через запятую с Чарли Мэнсоном — ты этого хочешь?
