На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Ходкевич понимал, враг всё делает правильно. Авангард связал боем войска на валах, не давая стрелять пушкам, ведь сейчас даже их обслуга отбивается от наседающих гайдуков с выбранцами. Поэтому основные силы без лишней спешки, в полном порядке могут подойти и ударить по укреплениям, опоясывающим Варшаву. Тогда всё будет зависеть от стойкости обороняющихся, но в них, независимо чьи это были солдаты, коронные, Замойского или Жолкевского, Ходкевич верил. Они не подведут, не только выдержат удар авангарда, но и натиск главных сил мятежников.

Гетман так увлёкся наблюдением за полем боя, да и устал от бессонной ночи, что даже не заметил, как к нему примчалась целая кавалькада всадников, ведомая самим королём. Он едва успел вовремя обернуться, благо его дёрнул за рукав ближайший пахолик. Он был совсем ещё молод, и ночь без сна почти не сказалась на юноше.

— Ваше величество, — склонился перед королём Ходкевич. — Не стоит так рисковать, ваша особа слишком важна, чтобы находиться настолько близко к врагу.

Король при этих словах повёл плечами, видимо, вспомнив, как сидел в доме, а кавалер Новодворский рубил руки московским дворянам, лезущим в нему.

— Я прибыл по настоянию пана Жолкевского, — ответил король, — чтобы лично спросить у вас, пан гетман, отчего наша кавалерия не атакует врага?

— Оттого, ваше величество, — заявил Ходкевич, — что делать это несвоевременно. Когда наша пехота оттеснит врагов с валов и те начнут отступать, вот тогда и придёт час нашей кавалерии нанести удар.

— Это было бы большой ошибкой, — тут же встрял Жолкевский, который, видимо, снова пользовался большим авторитетом у короля. — Враг только и ждёт этого. Их отступление будет притворным, и нашу кавалерию встретят готовые к отражению атаки пикинеры, а после навстречу ударит конница мятежников.

— Но она же не идёт ни в какое сравнение с нашей, — изумился король.

— Всё верно, ваше величество, — кивнул Жолкевский, — но как правильно говорил пан гетман, у нас её слишком мало. Мятежники имеют численный перевес, который вместе с поддержкой пехоты, может если не побить, то уж точно сильно преуменьшить преимущество нашей кавалерии перед вражеской.

— И что же вы предлагаете? — поинтересовался Сигизмунд, хотя Ходкевич был уверен он уже знает ответ, и лишь даёт Жолкевскому возможность высказаться.

— Ударить прямо сейчас, — не подвёл короля тот, — пока враг разделён. Отрезать штурмующий валы авангард и разбить их пехоту.

— Но что помешает врагу ударить навстречу нам своей кавалерией? — тут же задал резонный вопрос Ходкевич. — Она будет также подкреплена пехотой, только свежей, не сбитой с валов, идущей в атаку.

— То, пан гетман, — объяснил ему Жолкевский, — что московский князь, командующий битвой этого просто не ждёт.

— Ваше величество, — почти взмолился Ходкевич, — будет большой ошибкой бросать в атаку нашу кавалерию именно сейчас. Нужно ждать, пока враг откатится от валов и добивать его разбитого, покуда он не успел перестроиться.

— А если валы падут? — поинтересовался у него король. — Что тогда будет с кавалерией? Отступив в город, за стены, она потеряет всю свою силу. Я прислушаюсь к словам пана Станислава, — кивнул он Жолкевскому. — Вот мой приказ, пан гетман польный коронный, велите трубить атаку кавалерии.

Снова пытаться бросить у ногам короля, а точнее к ногам его коня, гетманскую булаву — Ходкевич не стал и пытаться. Понимал, на сей раз Сигизмунд не будет удерживать его, а может быть просто передаст её Жолкевскому, отправив самого Ходкевича в Варшаву. Раз у него осталась ещё хоть какая-то власть на поле боя, он хотя бы разумно распорядится кавалерией, не нарушив при этом королевского приказа.

— Атаковать панцирным казакам и рейтарам, — начал раздавать приказы пахоликам Ходкевич. — Лёгким хоругвям идти на правом фланге. Левый — оставить пустым.

— А как же гусары? — тут же поинтересовался у него король, и не думавший покидать позиции.

— Гусары всегда идут в атаку последними, — напомнил ему Ходкевич, — чтобы разгромить врага, который уже схватился с панцирниками и лёгкой кавалерией.

— Однако наш левый фланг останется пустым, — заметил его величество. — Именно там враг и нанесёт удар, не так ли?

— Холм не взят, — пожал плечами Ходкевич, — а значит я не могу бросать на левый фланг ни конницу, ни пехоту без риска, что её расстреляют их пушек с превосходящей позиции. Нам придётся как можно сильней ударить в центре и на правом фланге, чтобы мятежники и думать не могли о том, чтобы бить по нам, а только принимали наш удар.

Ходкевичу очень не хотелось посылать в бой кавалерию, но выбора Жолкевский ему не оставил. А в том, что это именно бывший гетман подбросил королю идею, да ещё и вовремя, чтобы его величество успел примчаться за стены с малой свитой — Ходкевич не сомневался. Ослушаться прямого приказа короля гетман не мог. Тут уже никакие шляхетские золотые вольности роли не играют: на войне за подобный фортель не с булавой, с головой расстаться можно.

Когда я увидел выезжающих из-за валов кавалеристов, то сперва глазам своим не поверил. Нельзя же повторять одни и те же ошибки, но по всей видимости поляки неисправимы. У них лучшая в мире конница, с этим не поспоришь. Однако решать все проблемы на поле боя с помощью неё — не получится.

— Шлем, — велел я Зенбулатову, — и копьё. Мы едем к гусарам. Козиглове и Мелешко-Мелешкевичу приказ выступать. Ударить навстречу врагу, опрокинуть и рассеять вражескую кавалерию. Во что бы то ни стало.

Тут же к рейтарским и панцирным хоругвям, которыми командовали полковники Козиглова и Мелешко-Мелешкевич из людей Острожского, помчались гонцы.

— А вы, Михаэль? — изумился курфюрст. — Куда же вы?

— К гусарам, — ответил я.

С Зенбулатовым я говорил, конечно, на русском, которого курфюрст, само собой, не понимал. Он лишь видел, что я собираюсь покинуть наш наблюдательный пункт, но куда именно направляюсь — понять никак не мог.

— Европейская война заканчивается, — пояснил я ему, всё ещё мало что понявшему из моего ответа, — и начинается здешняя, азиатская, чей исход решит кавалерия.

— Но разве вам обязательно самому вести гусар в атаку? — удивился курфюрст. — Полководец должен руководить всем боем, а не сражаться с мечом в руках. Те времена, когда это было принято — давно прошли.

— Не здесь, Иоганн, — покачал головой я, — не в Литве. В Польше, да, король может оставаться в тылу, великий князь литовский, наследник Витовта и Кейстута, должен вести в атаку свою дружину. А моей дружиной будут гусары. Битвой же пока пускай генерал Оттенгартен руководит, — заявил я напоследок, прежде чем уехать, — он пока тут без дела стоит, а это недостойно столь многоопытного военного.

Я вынул из-за пояса княжескую булаву и передал её курфюрсту.

— Если у кого-то из литовских командиров возникнут сомнения, — добавил я, — просто покажите ему эту булаву, Иоганн, но уверен вам хватит и поддержки пана гетмана и князя Януша. Они всегда поддержат вас, не так ли, панове?

Оба кивнули, зная, что спорить со мной бесполезно — всё равно всё сделаю так, как собирался. Я махнул им рукой на прощание и пустил застоявшегося коня лёгкой рысью. Для гусар ещё время не пришло, однако дальше за сражением я буду наблюдать с их позиции, чтобы не пропустить момент для атаки.

Наша конница обогнала пехоту, пройдя между ровных рядов хоругвей и наёмных рот, и врезалась в набирающую скорость для таранного удара вражескую кавалерию. Пистолеты рейтар рявкнули лишь раз, они дали залп друг по другу почти в упор и тут же ударили палашами. Союзные нам пятигорцы пустили в дело свои пики, покороче гусарских, но у врагов и таких не было. Панцирные казаки и всадники шляхетского ополчения с обеих сторон принялись азартно рубиться саблями, как и привыкли. Строй держали — не татары всё же, но и железного порядка как в гусарских или наёмных хоругвях у них не было. Но недостаток порядка они компенсировали отчаянной смелостью и какой-то прямо-таки бесшабашной лихостью и презрением к смерти. И ведь не играют, на самом деле им всё как с гуся вода: выжил в этой битве, прогулял деньги, какие были, взял в долг — тоже прогулял, отдавать и не собирался. А тут и новая война, где можно удалью похвастаться. Так и жили от войны до войны, не думая о будущем. Так и дрались, не думая о том: переживут этот день или же в землю лягут. Жили легко и расставались с жизнью легко.