Юлия Федотова - Опасная колея
— Разрешите представиться, Иванов, агент по отдельным поручениям Особой Канцелярии, — руки он не подал.
— Душевно рад знакомству, — немного нервно улыбнулся Роман Григорьевич. — Что же вас привело в наши скромные стены, господин Иванов?
— Служба, ваша милость, служба. Одно маленькое дельце… Впрочем, не такое уж и маленькое…
— Я полагаю, речь идёт о смертоубийстве на Боровой? — Роман Григорьевич не любил долго ходить вокруг да около.
— Вот именно, — мило улыбаясь, подтвердил агент. — Оно ведь находится в вашем производстве?
— В моём.
Во рту отчего-то сделалось противно и сухо.
— И следственные действия проводили вы лично?
— Да. Именно я.
Тут серый человек повздыхал сочувственно, потёр руки в серых перчатках, пожевал губами, будто собираясь с духом перед чем, чтобы сказать нечто чрезвычайно неприятное для собеседника.
— Видите ли, мой милый… простите, если немного излишне фамильярен…
— Ах, как вам будет угодно! Продолжайте! — вскричал Роман Григорьевич с нетерпением. Он чувствовал себя подсудимым, дожидающимся оглашения приговора.
— Так вот, дельце это, как вы, наверное, и сами заметили, имеет свойство весьма деликатное. Тут затронуты интересы очень, очень важных персон, — человечек возвёл очи к небесам. — А потому у нас с вами есть два возможных варианта. Либо вы передаёте его нам, а сами проходите слегка болезненную, но, в общем, безопасную для здоровья процедуру, которая заставит вас забыть детали событий последних дней, либо…
— Либо?
— Либо вы продолжаете заниматься этим делом, но переходите на службу в наше ведомство, с заметным повышением в чинах, разумеется. Второе для нас является предпочтительным, поскольку шаги, уже предпринятые вами в этом расследовании, характеризуют вас с самой лучшей стороны… так каково же будет ваше решение, мой милый?
Каково будет решение?! Да разве найдётся на этом свете хоть один молодой сыскной, не мечтающий поступить на службу в Особую Канцелярию? Одному из сотни, а может, из тысячи выпадает такая удача!
— Это действительно возможно? — стараясь выглядеть совершено равнодушным, спросил Ивенский, глядя куда-то в окно, поверх головы визитёра.
— Безусловно, — мягко улыбнулся господин Иванов. — Иначе зачем бы я к вам пришёл? Так вы принимаете наше предложение? Вы можете перейти к нам навсегда, или, если вам будет угодно, вернуться на старое место по завершении дела. Выбор за вами. Что же вы молчите?
Роман Григорьевич молчал. Потому что вспомнил про Удальцева, посвященного во все детали «деликатного дельца». Боги милостивые, как быть с ним?! Предупредить господина Иванова, тем самым обрекая бедного юношу на «слегка болезненную» и наверняка не такую уж безопасную для здоровья процедуру стирания памяти? Промолчать, рискуя быть, со временем, уличённым в утаивании служебной информации? Впрочем, со временем ли? Наверняка в канцелярии прекрасно знают о том, что следствие он вёл не в одиночку. Знают и ждут, как-то он теперь себя поведёт?
— Господин Иванов, — сказал Ивенский твёрдо. — Я почту за честь принять ваше предложение, но должен предупредить. Расследованием я занимался не один. К нему было привлечено ещё одно лицо.
— Молодец! — серый человек просиял так, будто дорогой подарок получил. — Я знал, что вы примете верное решение относительно надзирателя Удальцева! (С ума сойти! Мысли он, что ли умеет читать?) Разумеется, нам хорошо известно об участии в деле вашего юного подчинённого. Но я рад, что вы сами это поняли и сочли необходимым продемонстрировать свою благонадёжность… Что ж. Вам определённо понадобится помощник. Пусть им остаётся господин Удальцев, его, по крайней мере, не нужно вводить в курс дела. Если он сумеет себя хорошо зарекомендовать — вы сможете сотрудничать и дальше. Если нет… Что ж, память подправить никогда не поздно. Итак, зовите его, и едем. Внизу нас ждут сани. Вещи свои вы сможете забрать позже, или распорядитесь, пусть их вам пришлют.
— Раньше я должен доложить своему начальству об убытии, — возразил Ивенский.
— Не беспокойтесь, мы уведомим господина Окаймлённого сами, — небрежно махнул рукой Иванов.
— Но мне хотелось бы сделать это лично, — вздохнул Роман Григорьевич. — Видите ли, я многим обязан этому человеку…
Иванов пожал плечами.
— Пожалуйста, как вам будет угодно! Лично так лично. Мы ведь никуда не спешим.
Окаймлённый и Удальцев ещё не завершили встречу, превратившуюся из служебного представления в приватную беседу, когда Роман Григорьевич вернулся в кабинет своего начальника, теперь уже почти бывшего.
— Ваше высокоблагородие, позвольте? — нужно было очень хорошо знать пристава Ивенского, чтобы догадаться, что тот, сохраняя видимое спокойствие, на самом деле взволнован до крайности. Максим Семенович Окаймленный своих подчинённых знал прекрасно.
— Роман Григорьевич? Что-то случилось? — добродушная улыбка сползла с его широкого лица, сменившись выражением тревоги. — Вы можете идти, милейший Тит Ардалионович, душевно рад знакомству. Надеюсь, вам понравится служить у нас.
— Боюсь, уже нет! — непонятно и неприятно усмехнулся Роман Григорьевич, и Титу Ардалионовичу отчего-то сделалось не по себе. — Удальцев, будьте добры, не уходите далеко. Дождитесь меня у дверей.
Младший надзиратель тихо выскользнул прочь, так ничего и не узнав.
— Ну же, Роман Григорьевич, не томите! Что за беда?
— Особая канцелярия. Вы были правы, Максим Семёнович, я только что имел беседу с их агентом.
— И?
— Мне предложили выбор. Либо я перевожусь на службу к ним, либо…
— Некая безвредная процедура? — перебил Окаймлённый, с горькой усмешкой. — Надеюсь, вы им не отказали, Роман Григорьевич? Знавал я человека, которому пришлось эту процедуру пройти. После неё он сделался полнейшим идиотом, из тех, что ложку в ухо несут.
— Я согласился на перевод.
Максим Семёнович шумно перевёл дух. Трудно найти на свете молодого полицейского, не мечтающего о службе в Особой канцелярии. Но в Романе Григорьевиче он отчего-то уверен не был, ведь тот всегда себе на уме.
— Вот и славно! Вот и служите Государю и Отечеству! А для всех нас было честью служить с вами, да! — Он поднялся со своего места под портретом государя Павла II Иоанновича,[13] а сын его брата Николая I Павловича — Александр II), вышел из-за стола, и отечески обнял бывшего подчинённого.
Роман Григорьевич хотел ответить весело и иронично, но голос отчего-то перехватило, и он сказал почти шёпотом.
— Максим Семёнович, они сказали, по завершении дела я могу вернуться. Я вернусь?
— Не вздумайте! — горячо возразил тот. — Не ломайте свою жизнь. Вы были лучшим из служащих нашего Отделения, второго такого как вы уж не будет, наверное… Но вы — птица другого полёта, я всегда это знал. Служите с честью и впредь! И мальчика этого, Тита Ардалионыча, вы ведь с собой забираете, я правильно понял? Поберегите его, не позвольте сломать. Мне кажется, из него должен быть толк.
Они простились. Надо бы радоваться, но кабинет начальника Роман Григорьевич покидал с тяжёлым сердцем. «И Максима Семеновича жаль бросать, — думал он, — и папенька, пожалуй, не одобрит…» Под дверью встревоженным тушканчиком маячил Удальцев.
— Собирайтесь, — велел ему Ивенский коротко. — Едем.
— Куда? По свидетелям? — обрадовался тот, он ждал чего-то худшего.
— Нет. В Особую канцелярию служить! Нас с вами туда переводят.
— А?! — только и смог вымолвить Тит Ардалионович. Он ничего, решительно ничего не понимал.
— Я вам чуть позже всё объясню, — обещал Роман Григорьевич мягко. — А теперь нас ждут.
Удивительно буднично произошёл перевод. Экипаж остановился подле высокого, старого строения на углу Мясницкой и Лубянской. Дом этот был хорошо известен в Москов-граде, и пользовался самой дурной славой. По ночам с ним творилось неладное: в зарешеченных окнах мелькали синие огни, по стенам мелькали блики, струилась туманная дымка… Да, потусторонней твари здесь водилось не меньше, чем на зловещих Капищах.
— Слышал, у вас тут и призраки обретаются, — мимоходом спросил Ивенский у провожатого. — Отчего же не выведете?
Господин Иванов в ответ плечами пожал.
— Да зачем же? Пускай стережётся народ.
Но теперь до ночи было далеко, а днём здание выглядело вполне обыденно, скучновато-казённо: контора и контора, разве что обставлена не бедно, даже у письмоводителей на столах хорошее сукно вместо клеёнки.
Вновь прибывшим сначала дали расписаться в секретных бумагах. Расписываться надо было старомодным гусиным пером, окуная его в каплю собственной крови, для этого и булавка особая предлагалась, и гусь под рукой имелся. Церемония показалась Роману Григорьевичу опереточно-нелепой. То есть, зачем нужна была кровь — это понятно. Но отчего было не обойтись привычным стальным пером?
