На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Пятигорцы врезались в замойцев как раз между залпами, не дав тем перезарядить мушкеты. Солдаты попытались отступить за пикинеров, однако по тем принялись с удвоенной силой палить наши наёмники и гайдуки, сполна расплачиваясь за страх, что обуял их в противостоянии с замойцами. Да и рейтары Козигловы добавили из пистолетов, промчавшись прямо перед пиками врагов, оставаясь недостижимы для них, а при этом сумев отрезать замойских мушкетёров. Зря, ой зря зовут здоровенного литвина дубоголовым. Он человек флегматичный, потому и кажется туповатым, но как командир он себя показал очень и очень хорошо.

Мушкетёры отбивались недолго, противостоять кавалерии они не могли и начали отступать к валам. Пятигорцы же пронзали их копьями, рубили саблями, топтали конями. Не раз всадники врывались в прежде стройные шеренги врага, нанося воистину сокрушительный урон, рубя всё вокруг себя. Кому-то не везло, и его стаскивали в коня, чтобы тут придать лютой смерти. Другие же ловко выворачивались, рубили тянущиеся к ним руки и возвращались к товарищам. Порой по бокам их коней ручьями стекала вражеская кровь.

Как ни хороши были замойцы, но такого напора не выдержала бы никакая пехота. Они дрогнули и побежали к валам. К чести их, мало кто бросал мушкет, чтобы легче бежать было, поэтому на валах гайдуков с выбранцами встретят быть может и побитый, но всё же готовый драться враг. И всё же я уверен: против свежих хоругвей они продержатся недолго. Я дал пятигорцам загнать почти всех мушкетёров левого фланга за валы. Рейтары в это время обстреливали сбившихся плотным строем пикинеров. Без особого толку, однако двигаться, изготовившиеся к отражению кавалерийской атаки пикинеры не могли, что нам и было нужно. Но теперь от них толку мало: как только отступят рейтары, они и сами двинутся к валам, лишённые прикрытия мушкетёров, они стали лёгкой добычей для наших наёмников и гайдуков. Поэтому я велел отправить гонцов к Козиглове и Тамбиеву, чтобы возвращались, снова приходит время пехоты.

Следующие гонцы умчались в сторону нашего последнего резерва. Пока мушкетёры с лановой пехотой обстреливали отступающих к валам пикинеров, обрушив на них весь свой гнев за долгую и, главное, безрезультатную перестрелку с врагом, на нашем правом фланге ринулись в атаки гайдуки и выбранцы из резерва — последние две свежие хоругви.

— Стоит отправить людей к фон Вальдеку, — предложил курфюрст, — чтобы он привёл штурмовую дивизию.

— Рано, дорогой брат, — покачал головой я, — пока ещё рано доставать этот козырь из рукава. Движущиеся к нашему осадному стану колонны будут заметны со стен Варшавы, а нам необходимо как можно дольше сохранить нашу истинную численность в тайне от врага.

Курфюрст, а вместе с ним и командовавший штурмовой дивизией до Вальдека Ходкевич, только головами качали в ответ. Мой ответ им совсем не по нраву пришёлся.

— Как бы козырь в рукаве не продержать слишком долго, — заметил Ходкевич, — когда от него уже и толку в игре не будет.

Тут он был прав, однако я вступать в спор с ним не стал. Вместо этого демонстративно поднёс к глазу зрительную трубу, подавая пример остальным военачальникам.

Король Сигизмунд едва не разбил зрительную трубу, увидев, как под натиском вражеской кавалерии бежит замойская пехота. Он стиснул в пальцах кожаный футляр, борясь с желанием расколотить её об пол и растоптать дорогие линзы ногами. Однако сдержался, и вовсе не потому, что стоила труба сумасшедших денег — ему бы слуга тут же новую подал, — а потому, что не стоит ронять королевское достоинство таким спонтанным проявлением гнева. Всё же это чувство низкое и monarcha Europaeus недостойное.

— Подскажите мне, пан гетман, — обратился он к Александру Ходкевичу, — отчего нашему войску просто нечего противопоставить вражеской кавалерии? Где наша конница, которой так славно коронное войско? Отчего оно не может сейчас прийти на помощь отступающей пехоте пана Замойского? Не опрокинет пятигорцев, не изрубит рейтар?

— Оттого, ваше величество, — твёрдо ответил Ходкевич, — что нет сейчас у нас такой конницы, что решила бы исход сражения на фланге. Оттого, что много гусар и панцирников лежит на берегу Вислы, угробленные воеводой подляшским. Оттого, что холм до сих пор не взят казаками Жолкевского, и оттуда ведут огонь по нашему левому флангу. И будут вести его и по кавалерии, коли она на поле выйдет.

Сигизмунд был вспыльчив, но отнюдь не глуп. Он понимал правоту Ходкевича, хотя и не мог принять её. А потому решил обратить гнев свой на Жолкевского, тем более что и повод для него был самый что ни на есть подходящий.

— Пан Томаш Замойский, — заявил бывшему гетману король, — обещал мне за час вернуть холм. Ваши же люди там толкутся уже сколько времени, а толку нет. Оттуда продолжают стрелять по нашему левому флангу.

— Быть может, — ответил ему Жолкевский со всем достоинством, — нынче я избавил юного пана Томаша от горькой чаши позора за слово, которого он сдержать не смог бы. Мои казаки, лучшие в штурмах валов, дерутся там с врагом, но холм почти неприступен со стороны Варшавы, а обойти его не получится, ведь наша атака на левом фланге провалилась, и теперь уже враг штурмует наши валы.

— Под прикрытием пушек с холма, — не забыл заметить Ходкевич, за что удостоился злого взгляда от Жолкевского.

Тем временем враг бросил в бой последние резервы, выведя на поле две свежих хоругви венгерской пехоты. Одну гайдуцкую, вторую выбранецкую. Не держа строя, те бегом рванули к валам, чтобы на плечах отступающих замойцев ворваться туда. Но не тут-то было. Слишком хорошо вымуштрована была замойская пехота, и лезущих на валы выбранцов с гайдуками встретили удивительно слитные залпы защитников. И всё же хоругви были свежими, а люди в них — обстрелянными, а потому потери их не смутили. Гайдуки с выбранцами ловко взобрались на валы, и тут же в обороняющихся полетели небольшие чугунные шары. Ручные гранаты, о которых ещё никто прежде не слыхал. Устроенные на манер пушечных бомб, но куда меньшего размера, чтобы тренированный солдат мог кинуть её футов на сто или подальше. Начинённые порохом, в бок вставлен фитиль из тлеющей пакли. Они взрывались в рядах замойцев, внося сумятицу в и без того уже вовсе не идеальные построения. После ручных гранат пришёл черёд мушкетов: гайдуки с выбранцами разряжали их едва ли не в лица усталых от долгой перестрелки и ошеломлённых вражеских солдат, и тут же кидались в рукопашную. Зазвенели сабли. Топорики, которыми были вооружены многие выбранцы, обрушились на головы замойцев.

Как и на холме, тут дрались с нечеловеческим остервенением. Убивали чем придётся, всё шло в дело. Люди катались по земле, валились с валов прямо в шанцы, резали друг друга ножами, лупили кулаками почём зря, кусали и пытались вырвать глаза. Всё человеческое было позабыто в чудовищном съёмном бою. Замойцы, вымотанные часами перестрелки, потерявшие сердце после кавалерийской атаки, продержались удивительно долго. И всё же свежие хоругви решили исход на правом фланге коронного войска.

— Проклятье! — выкрикнул король. — Они уже в шанцах. Схватываются с орудийной прислугой! Мы так пушки потеряем! Гетман, сделайте что-нибудь! Мы не должны потерять пушки!

Ходкевич и сам знал, что пушки надо спасать любой ценой, а потому обернулся к Замойскому с Тарновским, демонстративно обойдя вниманием бывшего гетмана.

— Пан Томаш, — обратился Ходкевич к юноше, — у вас осталась в резерве лёгкая пехота. Трёх хоругвей хватит, чтобы переломить ситуацию. Отправьте их в атаку.

Замойский кинул взгляд на скривившегося Тарновского. Старик явно считал, что здесь и теперь только зря гробят жизни солдат, однако возражать не стал. И вот уже вестовой ринулся прочь, чтобы донести приказ лёгкой пехоте из Замостья, вооружённой и одетой на европейский манер, однако действовать обученной на манер венгерский, что сейчас нужно было больше всего.

Подошедшие замойцы легко выбили две хоругви мятежников из шанцев, не дав тем закрепиться. Бой там шёл жестокий, и крови пролилось много, однако сильно упорствовать литовские гайдуки с выбранцами не стали, перебрались через валы и ушли под прикрытием пушек с холма.