На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

С жутким, чудовищным треском гусары первыми врезаются в наши оборонительные линии. Мне отчаянно хочется быть там, на поле боя, а не глядеть на него с относительно безопасного расстояния. Но покуда не дойдёт до конницы, которую я возглавлю несмотря на все протесты гетмана Ходкевича и князя Януша Радзивилла, мне придётся стоять и следить за обстановкой, чтобы не пропустить время для решающей контратаки. У нас слишком мало кавалерии, и она слишком уж уступает вражеской, поэтому упусти я этот шанс, и мы обречены. Прижмут к воде и перебьют всех до одного. Уж в этом-то я был уверен.

Что за рубка там шла у рогаток и на засеке, я почти не видел. Всё скрыли плотные облака порохового дыма. Из них то и дело выезжали отряды гусар и панцирных казаков, чтобы отойти, перестроиться и атаковать снова. А потом снова и снова, и снова. И ещё раз. Они кидались в этот ад, откуда в них летели мушкетные пули и картечь с ядрами из пушечных жерл. Кидались без страха, как будто не думали о смерти вовсе. Отважные до безумия, в этом им не откажешь.

Пикинеры прикрывали мушкетёров и гибли, когда длинные пики их ломались под натиском гусар. Начиналась рубка прямо в плотных рядах, на головы пехотинцам обрушивались длинные концежи, каждый удар которых нёс смерть или тяжкую рану. Иногда гусарам или панцирникам удавалось настигнуть не успевших вовремя отступить мушкетёров, и тогда начиналась форменная резня. Немцы и шотландцы стойко отбивались мушкетами и шпагами, но противостоять натиску гусар и панцирных казаков просто не могли. К местам прорыва спешно кидали конных аркебузиров и рейтар, начиналась рубка на равных, ведь лишённые разгона и натиска, что гусары, что панцирники долгого боя не принимали, предпочитая отступить и обрушиться снова.

Я всё ещё бездействовал, лишь выслушивал доклады, как в Гродненской битве, да распределял подкрепления из резервов, которых у нас было катастрофически мало. С того берега я никого забирать не хотел.

— Выбранцы дрогнули, — доложил мне примчавшийся от Тодора Михеева гонец. — Ещё один, много — два натиска, и побегут. Пан региментарий говорит, что остановить их уже не сумеет.

— Передай ему приказ отводить хоругви с засеки к воде, — приказал я. — Аламар, — обернулся я к фельдкапитану ландскнехтов, возглавлявшему последний наш резерв из наёмников, — займёте место выбранцов. Держитесь столько, сколько сможете.

Я приблизил к себе этого невысокого фельдкапитана, чувствуя в нём силу и решительность, которую нелегко заметить за неказистой внешностью. Однако людей он на битву водил, и те его уважали и подчинялись ему, так что я был уверен: он сейчас выполнит мой приказ и ландскнехты под его водительством будут стоять насмерть и простоят столько, сколько смогут. Хотя обыкновенно такая стойкость им не свойственна.

В очередной раз я пожалел о том, что не заготовили мы вовремя достаточно «чеснока» для отражения кавалерийской атаки. Все запасы рогулек, что были в войске, сейчас на том берегу Вислы, по большей части разбросанные перед позициями занятыми выбранцами. Я решил, что там они нужнее будут, но вышло иначе, и сейчас нам дорого придётся заплатить за эту, вроде бы небольшую, ошибку. Как бы она ни стала для нас фатальной.

Солнце поднялось к зениту и начало жарить так, что пот катился с меня градом. Особенно неприятно было, когда он промочил усы. И ведь не сбреешь, я слишком хорошо помнил разговор с Сапегой, после которого их отрастил. Я отчаянно потел в своём тяжёлом гусарском доспехе, сработанном уже после того как сейм утвердил-таки меня великим князем литовским. Лишь шлем снял, передал пахолику. Рядом точно также потели гетман Ходкевич и князь Януш Радзивилл, оба в доспехах. Хотя вряд ли хоть один из них пойдёт сегодня в атаку. Годы не те.

— Это бой на истощение, — заявил Ходкевич. — Оссолинский станет кидать свою кавалерию в атаки, покуда наша пехота не посыпется.

— С чего вы взяли, пан гетман, — поинтересовался я, — что она обязательно посыпется?

— Выбранцы уже отходят, — начал перечислять Ходкевич, — пеших резервов у нас просто не осталось. Только если с другого берега тащить. Засека ещё держится, однако испанские рогатки почти всюду уже растащили, и теперь пехоту прикрывают только пики. Люди гибнут, но видят, что враг снова и снова атакует их. От этого всякое сердце дрогнет, даже у испытанных ландскнехтов и шотландцев, которые славны своей непревзойдённой стойкостью. Вечно отбивать атаки конницы они не смогут.

— А вы не забыли, пан гетман, — ответил на это я, — что и панцирные казаки, и гусары — тоже люди. Под Клушином Жолкевский множество раз кидал кавалерию в атаку, но ничего не добился. Даже фланговым манёвром, которого Оссолинский себе позволить не может, он не сумел превзойти обороняющихся.

— Говорят, вы в той схватке зарубили самого Мартина Казановского, — напомнил мне князь Януш Радзивилл, — а он не последней саблей был на Речи Посполитой.

— Я не знал, с кем сражаюсь, — пожал плечами я. — Он был точно такой же враг, как и другие, хотя сразить его было, конечно, совсем непросто.

— Выдающаяся скромность, — усмехнулся князь Януш, — украшает воителя.

Пока разговаривали, враг отступил по всей линии, видимо, Оссолинский решил привести в порядок хоругви и дать передохнуть коням перед новым натиском.

Вернувшись в тыл, Станислав Потоцкий едва в седле держался, да и двужильный аргамак его уже спотыкаться начал, когда он понукал его шпорами, кидая в очередную атаку на шотландских пикинеров. Но прозвучал сигнал к общему отступлению, и гусары поспешили к знамени региментария, чтобы выслушать приказы.

Передав поводья пахолику, Потоцкий забрался в седло скаковой лошади и отправился к ставке Оссолинского. Около того уже собрались все командиры гусарских и панцирных хоругвей. Многих не хватало: кто убит, кто ранен так тяжко, что сражаться более сил не имеет. Их заменяли товарищи, принявшие командование вместо выбывших.

— Ещё один удар, панове, — обратился к ним Оссолинский. — Враг сломлен духом и не выдержит нового натиска.

— Потери велики, — возразил ему Станислав Потоцкий. — Да, мы нанесли противнику урон, пан воевода, урон серьёзный, причём лучшим их полкам, немецким и шотландским наёмникам. Но мятежники приведут в порядок укрепления.И пушки, поди, уже заряжают.

— И что же вы предлагаете, пан ротмистр? — Оссолинский подчеркнул тоном чин пана Станислава, не соответствующий занимаемому им положению в войске. — Отступить сейчас, когда мы в шаге от победы? Одна атака, — повторил окрылённый успехом Оссолинский, — один решительный натиск и мятежники побегут! Вы прижмёте их к Висле и перерубите всех до последнего.

— Пан региментарий, — с уважением, но и с нажимом ответил ему Потоцкий, — я сражался с московским князем, который сейчас всем войском мятежников командует. И после говорил с ним. Это человек умный, пускай и враг он Речи Посполитой, однако ни разу ещё не было, чтобы он callidus[1] какую в решительный момент боя не применил. Он ведь ещё кавалерию в бой не пускал ни разу.

— Быть может, она уже на том берегу, — отмахнулся Оссолинский, — а здесь только пара десятков рейтар осталась для разъездов.

— Это не так, — решился возразить ему Кибовский, приехавший вместе с Потоцким. — Мы дважды прорывали порядки выбранцов и дважды нас выбивали рейтары и конные аркебузиры. Их у врага явно не пара десятков, но куда больше.

— Вот он и бережёт их, — настаивал Оссолинский, — а нам надобно пехоту его сокрушить, когда же это дело будет сделано, можно и отойти.

— Пан региментарий, — решился возразить его Оскерко, командовавший панцирными хоругвями дубенских конфедератов, присоединившихся к армии Оссолинского, — у нас ведь на хвосте висят Кмитич с Лисовским. Они могут прийти на помощь мятежникам в любой момент.

— Мы обвели их вокруг пальца, — отмахнулся Оссолинский, уверенность которого не могли поколебать никакие, даже самые разумные аргументы. — Панове, приводите хоругви в порядок и возвращайтесь туда. — Он указал на поле боя. — Добудьте мне сегодня победу, и вы прославите свои имена в веках!